Постмодернизм на ощупь

Ремонт не заканчивают, его можно только прекратить.

Постмодернизм как опыт тела... Постмодернизм в призме опыта... В зеркале опыта? Ощупывая языком варианты названий, решил остановиться на менее французском.

Путь вхождения в тему постмодернизма был у всех разный. То есть, в общем-то, одинаковый. Сначала мы на своей шкуре узнали, что это, потом обрели понятие и необходимые для него слова. А поскольку язык у людей "гуманитарного дискурса" - самая активная мышца, предыдущий реальный опыт стал забываться. Слова вытеснили понимание того, что происходит. Слова надоели. И постмодернизм был объявлен неактуальным в свете актуальности, наступившей на пятки. Беда в том, что он сразу попал в руки теоретиков. Немногие сумели приспособить заманчивую игрушку к колючим веточкам "древа жизни".

Ведь чтобы понять Другое, надо вообразить его экзистенцию. А воображая чужую экзистенцию, всегда имеешь в виду свою. Экзистенция - это воплощение в сознании реального опыта тела, отдельного от представляемого опыта слов. Таким образом, настоящее понимание ограничивается "ощупыванием". Уже потом, после настоящего понимания, ничего к нему не прибавив и ничего в нем не изменив, можно ощупанное перечислить и поименовать.

Увы, на письме все происходит диаметрально противоположно. Поэтому моя задача, строго говоря, невыполнима, но, как сказал Кришна Арджуне, "начнем, помолясь".

Постмодернизм - это невроз индивидуализма культуры. Столкнувшись с существованием внешнего мира (а до того незаметно для себя из него выйдя), культура испытала эпистемологическую неуверенность. Вот с нее и начнем.

Учитывая значение слова "эпистемология" (познание через описание, письмо), можно сказать, что каждый испытывал эту неуверенность в детстве, когда обозначал на письме эмоцию прогрессии посредством глагола "еще". Я однажды написал "ишо", предварительно хорошо подумав, но вместо одобрения получил двойку и по башке дома.

Подозреваю, что постмодернистов мамы часто били по голове в детстве, иначе, откуда бы взяться антиэдипу. Мануальная стимуляция внутримозгового диалога ведет к эпистемологической неуверенности, которая, тупо тасуя реестры, замедляет прохождение операций. Строго говоря, эпистемологическая неуверенность - это когда в ответ на коварно и быстро заданный вопрос "ты будешь чай или кофе?" начинаешь судорожно размышлять, сомневаться, терять лицо и, наконец, тупо отвечаешь "все равно". Еще более идиотский вариант ответа: "А что вам проще?" - демонстрирует полную социальную безграмотность индивида.

Слово "еще" я теперь пишу правильно, но эмоция прогрессии уже не знакома: и чаем, и кофе сыт по горло. Дилемма "сделать и всю жизнь жалеть / не сделать и жалеть всю жизнь" обернулась решением не делать и не жалеть тоже. Сталкиваясь с травмой отказа, задумайтесь о том, как бы вас травмировало согласие.

Уж лучше не иметь и делать вид, что не хочешь, чем получать по выписанному Другим рецепту. Однако лучше получать по рецепту, чем делать вид, что не хочешь, тогда как тебе надо. В контексте проблемы, которую циничный Энгельс назвал "осознанная необходимость" рождается ирония.

Постмодернистская ирония - не формальная эстетическая проблема, связанная со способом модуляции текста. Это - проблема этическая.

Известно, что хорошая свобода начинается с одиночества. Одиночеству же, как и всему остальному, учатся в детстве. Тогда же формируется тяга к свободе. Когда сопливые, ворующие игрушки и вечно дерущиеся друзья не мешают играть - как экзистенциалист достигаешь большего. Сомнительной радости ощущать на себе липкие прикосновения Другого можно противопоставить много полезных занятий: прыжки на диване с пластмассовым мечом после экзекутивного заучивания "швед, русский колет, рубит, режет" (денотат прыжков, как правило, чужд опыту сопливого друга), нюханье льдинок на промозглых стеклах веранды, вдумчивое вступление в первый в этом году (и, кажется, во всем мире) снег на новеньких красных лыжах и т. п.

Вспоминаю пыльное холодное полено, дорожки в снегу, укутанные снегом ветки ореха, глупо мнущихся с лапы на лапу кур, и как все это опалено зимним солнцем, хитро светящим из-за туч, как все притихло и оглохло, алча горок, снежков и детских криков, алча моего тихого и вдумчивого в этот снег вступления, алча деревянных санок с самодельными полозьями, этих о санок моего детства, а также мягких плюшевых игрушек, мокрых шерстяных носков, крошек угля, оттаявших возле печки в углу, и еще - Нового года, елочку, гирлянду, телевизор, сладкое и компот.

Но лучше я не скажу о тех новеньких красных лыжах, ибо не вам знать, как плакал маленький автор, обиженно глядя себе под ноги, где из под обманчивой белизны ощерилась жирная грязь: было слишком тепло в то утро для лыжной прогулки, но некому сказать детке, ведь папы не было у него, и мамы тоже не было - жил у бабушки с дедушкой в деревне - вот земля на детские лыжи и налипла, и покрылся снег уродливой дорожкой грязных шагов...

После конференции "Русский постмодернизм: предварительные итоги", где автор выступил с блестяще неприличным докладом, к нему подошла коллега и вежливо спросила: "Скажите, а у постмодернистов есть этика?". Я переложил ответственность на плечи Камю и Сартра, пробормотав, что за отсутствием собственной, аморальные постмодернисты пользуются этикой экзистенциальной...

Отчасти действительно так считая, думаю все же, что мораль у меня есть. Она, как и все в постмодернистском опыте, превратилась в материализованный миф - "симулякр". К симулякру невозможно относиться неиронично. Однако поскольку означаемой альтернативы у симулякра нет, эта ирония не прочитывается субъектом. "Не трожьте моих чертежей!" - крикнет постмодернист тому, кто посмеет отнестись к его иронии иронично. А что делать?

Умение оставаться в смешных ситуациях серьезным называется постмодернистской чувствительностью. Сонмы социально пассивных, чувствительных инфантов копаются в своих эпистемах серьезно и благоговейно, как в воспоминаниях детства. (Не случайно первым русским постмодернистом стал сентиментальный Набоков, а не циничный Пушкин, измученный релятивизмом Веничка или декларативный Сорокин.) Проблема отношения постмодерниста к Истине сродни проблеме отношения атеиста к существованию Бога: положив жизнь на доказывание обратного, тот показывает, как сильно Бог ему небезразличен.

Постмодернистская чувствительность подобна чувству стиля, которое или есть, или его нет. Или, когда уже думаешь, что оно есть, оказывается, что его нет. Постмодернисту, как всем нормальным людям, свойственно увлекаться.

Вот смерть автора. Произносить эти слова противно. Неталантливая мелодрама, тужащаяся стать доступной разумению филологов из Таганрога. Лучше всех ее отрефлексировал Фуко... (подождите-ка. Идиотизм выходит).

Лучше всех понятие "смерть автора" сквозь призму чувственного опыта пропустил Фуко... (Фу, как глупо. Как фарш через мясорубку).

На втором заходе осенило, и припомнил сразу множество случаев из жизни, когда ощущал то же самое, что и Гершель. А Гершель - это персонаж одного романа, средневековый мастер: построил телескоп и вдруг, постеснявшись чего-то, так громко пукнул, что тот развалился. Тогда Гершель громко заорал, забегал на четвереньках по площади, стал кусаться, кричать что-то талантливое, быстро снял штаны и нагадил большую кучу; разгреб ее руками, раскидал по площади, разорвал себе рот, выковырял глаза и умер.

И до этого не раз так поступал, когда стеснялся чего-нибудь не так и невпопад сделанного, допустим, уронит чашку кофе на колени невесте в поезде (в свадебное путешествие, дескать, едут они) и тут же, устыдившись содеянного, голову ей отрубит, помочится на нее и - в окошко. Или, скажем, пойдет старушку через дорогу переводить, да уронит в лужу. Тут же действует быстро и четко (так как сложен был хорошо): брюшко ей вспорет (ножик всегда с собой носил), кишки - по всей улице, в витринах стекла поразобьет, беременных женщин поизнасилует и понагадит опять-таки (это его профессиональный почерк был). Национальной гвардии с ним была сплошная морока, с этим Гершелем.

Знакомо ли вам, читатель, щемящее чувство неловкости, когда посреди космоса и гармонии какого-нибудь светского раута у вас оказывается расстегнутой ширинка?! Мне интересно знать, как вы в этом случае себя ведете. Или, допустим, когда после долгой и кропотливой работы над важным чертежом каких-нибудь очистных сооружений, Вы ставите на него аккуратную маленькую кляксу...

Лично я - топаю ногами и в бешенстве рву чертеж, предварительно вылив на него остатки туши. Чтобы проникшая в стройный порядок моего мироощущения капелька не портила картину, а была бы рационально уравновешена всепримиряющим Хаосом разрушения и деструкции.

Всегда надо бить содержание формой! Если подлая занавеска слов не поддается моему усилию пробиться к свету собственной мысли - рву ее на части, и все сразу сами понимают, что такое смерть автора или самоубийство дискурса, независимо от того, что там пытался отрефлексировать Мишель Фуко. А то пишешь-пишешь, стараешься, соблюдаешь последовательность, единство, ведешь себя хорошо, а потом - раз, и все псу под хвост.

Надо сказать, что после мужественного освобождения своих инстинктов трусливый Гершель всегда берется за тряпку и начинает делать уборку.

Мишель Фуко - один из плеяды талантливых французских говорунов, озвучивший постмодернизм всей своей непутевой жизнью, вспомнил в связи со смертью автора историю, которая приключилась с Шехерезадой. Посредством говорения (символической смерти в тексте) она пыталась оставить свою физическую смерть за пределами опыта.

Убить, чтобы не быть убитым - вот задача писателя, считают Фрейд и постмодернисты. Если мне не по зубам дворовый обидчик, я приду домой и как следует излуплю подушку. Дом писателя - его текст; двор называется "миром". Высшая ошибка постмодернизма (то, что философы называют подменой тезиса), считать, что успех, достигнутый в борьбе с подушкой, экстраполируется на дворового хулигана. Магия не срабатывает: это ведь твоя подушка.

В общем, мир как текст - такая глупость, что на ней мы останавливаться не будем.

Мир как Хаос более достоверен. Истерическая эмоция ("какой хаос кругом!") возникает из правого полушария мозга, ответственного за образное, то есть цельное восприятие мира. Целое - это и есть Хаос. Там где существуют части, всегда можно рассчитывать на Порядок.

Всякий раз, открывая рот, мы покидаем территорию Хаоса - начинаем сорить "когнитивными артефактами", то бишь словами, разделяющими цельносуществующий мир на отдельные денотаты. Репрезентируемая картина настолько противоречит тому, что мы ощущаем (если, конечно, хватает ума ощущать то, что ощущаешь, а не то, что говоришь) - настолько, повторяю, противоречит, что признать это "порядком" не хватает душевных сил. И мы снова грешим на Хаос.

Примером порождения хаотического порядка (иначе называемого "сериацией") является (угадайте с трех раз) В. Курицын. Вячеслав Николаевич описывает все. Поэтому ведомые им во всех российских журналах и газетах рубрики обычно называются просто: "Рубрика В. Курицына". Иногда - "Новая рубрика В. Курицына". Или "Страницы В. Курицына". Но это уже неважно. В одном из таких своих описаний Вячеслав Николаевич поделился мечтой описать все предметы. И даже примерно начал это делать: "стопка книг, телефон, часы...". Жаль, времени не хватило (столько еще всего надо было успеть описать!).

В подобную ситуацию попадает пытающийся быть честным писатель. Пока просто живешь - все так полноценно, выпукло, прекрасно, хоть книжку пиши! Начинаешь писать - и конец: взамен чувств сплошь какие-то объекты. Скрасить этот скучный список можно, перемежив его интонацией иронии. Так рождается художественный текст постмодернизма.

В полутьме кабинета, заслоняющей описываемый мир, перед "белизной листа", заслоняющей мир еще не описанный, наваливается тяжкая необходимость объяснить, почему ты собираешься сделать то, что ты собираешься сделать, вернее, почему, черт возьми, ты вообще делаешь то, чего мог бы не делать еще лучше! Объяснения, как кажется, кроются в сиюминутном чувственном опыте, составляющем мою скрипторскую экзистенцию на момент письма. Наивно пытаясь раскрыть ее, я начинаю нудить:

Выкуренная сигарета вызывает легкое головокружение и ужас от необходимости совершать очередное действо, например, встать со стула. В полутьме кабинета, за опущенной шторой, закрытой дверью пройденные дни кажутся жухлыми, как выгоревшая от времени кинопленка. Впрочем, жизнь других людей, какой она предстает нам в так называемой реальности - не кинофильм, а, скорее, фотография, другими словами, мы не можем воспринять всего действия, но лишь отдельные его фрагменты, в духе столь любезных нам элеатов. Дни стареют, становятся площе, их уже можно засунуть между страницами книги, или в голубую полиэтиленовую папку, а папку - в самый низ книжного шкафа, под пластинки и не перебираемые за ненадобностью архивы...

Писатель нормальный, не озабоченный экстерриториальностью и прочей чепухой, начнет просто:

Вот вам и весь исповедальный дискурс. Чувствуете, как сразу, подлец, переводит стрелки на Другого?

Постмодернист (будь то хоть супервиртуозный Сорокин, хоть суперраскрученный Пелевин, хоть супернацеленный на успех Курицын) настоящего боевика не напишет. Не потому, что не владеет соответствующим языком, а потому, что он за Других не отвечает. Языком-то он как раз владеет, но читатель не верит ему, предпочитая более косноязычных и менее рефлексивных.

- А как же "Форрест Гамп", Тарантино и прочие примеры? - спросите терпеливые вы.

- А кто сказал, что "Форрест Гамп" народу ближе, чем поиски рядового Райана или "Титаник"? - авторитетно возражу я.

Надоело. Пора заканчивать.

Мысленно возвращаясь к наиболее постмодернистичному из упомянутых персоналий - телескописту Гершелю, скажу: травма нежелания постмодернистом- индивидуалистом-социопатом внешнего мира часто заставляет его неприлично по-гершелевски шуметь, безобразничать и топать ногами. Задача социального выживания в домике текста, где ветром перемен выбиты оконные стекла, толкает нас жаждать публичности, прибегая к эксгибиционистским жестам. Но все равно чувство неловкости от "не своего дискурса" очень сильно ощущается в ягодицах...

Play out.

Вялые варианты

Авторы

Сборники