Дмитрий Брисенко. ПОСЛЕДНИЕ ДВЕРИ

«Уважаемые пассажиры! Будьте осторожны при выходе
из последней двери последнего вагона».
Стандартное объявление в поездах московского метро

Несколько раз в жизни мне случалось выходить из последней двери последнего вагона. Всякий раз я пытался соблюдать осторожность: поджимался, прятал голову в воротник пальто, прикрывал глаза, ступал осторожно, как в зоне обрыва провода. Всякий раз при этом случалось нечто непредсказуемое.
«Граждане пассажиры, будьте осторожны при выходе из последней двери последнего вагона!» Несмотря на проповедь машиниста и табличку с соответствующей надписью над последней дверью, иные граждане упорно пренебрегали общепринятыми дверьми, предпочитая выходить именно через эту, последнюю как хрестоматийный могиканин дверь, плодя изгоев общества, становясь невменяемыми или же просто теряя себя в подземных пространствах метрополитена. Одним словом, был определенный риск в выходе из этой пресловутой двери. Это была предыстория, сейчас же я расскажу о своем опыте прохождения через последнюю дверь.

ВЫХОД #1

Состоялся спонтанно в юношеском возрасте. Мне было лет шестнадцать, я старался выглядеть как можно старше и совершать поступки, как бы забегая вперёд «катафалка жизни, что несет нас сквозь годы в тихую гавань загробных песнопений». Эту мудрую фразу я вынес с урока истории, на котором мой учитель, воинствующий ортодокс от исторических наук Савелий Леопольдович, распинался о наречиях древних шумеров.
Я старался держаться срединных дверей, но внезапно что-то заставило меня передумать. Поезд остановился, двери зашипели, в воздухе струилось предупреждение о последней опасности. Выходя, я поймал кривую усмешку угловатого старика, и чуть дальше — знаки внимания молоденькой девушки. Я уклонился и пренебрег обоими. Поезд унесся, унеся последнюю дверь, и я остался наедине с самим собою. Чем бы заняться, была моя первая мысль. На всякий случай я записал ее в блокнот.
Чем бы заняться, подумал я снова и снова. И занятие не заставило себя ждать. Некто весьма скромного роста подошел ко мне и, приняв развязную позу, сказал:
— А не поздороваться ли тебе с дяденькой?
— Здравствуйте, дяденька, — последовал я его совету. — Как поживаете?
— Нормально, — ответили мне откуда-то сзади и сверху. Я обернулся: дяденька был едва ли не вдвое меня выше; он держал руки за спиной, слегка пригнувшись ко мне, и его густые рыжие волосы касались моего лица.
— Поздоровайся с лилипутом, — дяденька кивнул в сторону человека весьма скромного роста, и мне показалось, что он едва сдерживает смех.
— Здравствуйте, лилипут, — ещё раз поздоровался я. — Как самочувствие?
— Восхитительно, — сказал лилипут. — А теперь пошли.
Под всевидящим взглядом дяденьки мы побрели куда-то вглубь туннеля.
— А я тоже лилипут? — сказал я.
— Лилипут, это я, — сказал лилипут. — А ты… мускул моих предчувствий!
— Мууускууул, — расхохотался дяденька, — муу… уускул!
Так мы и шли: мрачно молчащий я и хохочущие они.
Мимо нас промчался поезд. Пассажиры сочувственно глядели на меня поверх своих газет. У последней двери никого не было. Неудивительно, подумалось мне, ведь я только что сошел.
— Стоп, — скомандовал лилипут.
Мы остановились.
— Ну, расскажи дяденьке, как ты себя чувствуешь.
Я сказал, что меня беспокоят круги под глазами и утренние разговоры.
— Это-то понятно, — перебил меня лилипут, — ты расскажи дяденьке, зачем ты засоряешь русло нашей жизни своими нелепыми выходками? Тебе ясно было сказано — соблюдать осторожность. А лучше совсем не выходить из последней двери. А еще лучше ездить на машине, автобусе, трамвае. Или ты любишь риск?
Я сказал, что да, я не прочь иногда рискнуть.
— Тогда идем дальше, — сказал лилипут и, повернувшись, продолжил идти дальше. — Сейчас будет тебе риск.
— Буу-у, — хохотнул дяденька, — буу-удет!
Я про себя немного разволновался, но решил не придавать этому значения, равно как и их запанибратским манерам.
Вскоре мы вышли к руслу какой-то реки. Мы двигались по тропинке вдоль берега и через какое-то время наткнулись на заброшенный пляж, обильно поросший репейником, лопухами и жесткой травой. Песок, чьи малочисленные островки едва виднелись между зарослей сорняка, был плотный, будто его утрамбовали катком. Душевые кабины стояли, сильно накренясь, и из одной высунул любопытное рыло барсук; из другой раздавалось деловитое карканье дятла. Деревянные топчаны ярких расцветок, лежащие повсюду, должны были, вероятно, создавать видимость чьего-то радостного присутствия, однако были столь здесь неуместны, что не оставалось сомнений в том, что их кто-то специально здесь разложил. В общем, пляжем это место можно было назвать только при быстром беге, не глядя, наотмашь.
В центре т.н. «пляжа» стояли широким кругом люди. Они молча держали друг друга за руки. Когда мы подошли ближе, я понял, что они исполняют ритуал, отдаленно напоминающий свадебный — мужчины были в смокингах, женщины в изысканных платьях, и самое главное происходило в центре круга — невеста в платье сложной архитектуры ехала верхом на собаке. Родственники, стоявшие вокруг, пели, но так тихо, что слов было не разобрать. Мы остановились, и лилипут толкнул меня к человеку, выглядевшему начальственней других.
— Кто ты? — спросил он, прервав пение.
— Жених, — ответил я, ибо никого, хотя бы отдаленно походившего на кандидатуру жениха, я не увидел.
— Это тот самый, — вмешался мой лилипут, — из последнего вагона.
— Ага, — сказал начальник лилипутов. — Тот, что любит рисковать, выходя из последней двери?
— Точно, — подтвердил лилипут, — он большой любитель.
— Тот, что не слушал маму, когда она предупреждала о неприятностях?
— Правильно, — сказал лилипут, — он не слушал маму.
— Не тот ли это, — продолжал начальник, — что рассказывает дяденьке о кругах под глазами, столь похожих на круги от брошенного в реку камня?
— Да! — воскликнул лилипут, видимо теряя терпение, — он рассказывал, и дяденька подтвердил: — угу.
— Тогда это и есть жених, — заключил начальник лилипутов с печалью в голосе. — Жених, которого мы так долго ждали.
Услышав его слова, все разом всплеснули ручками и прикрыли глаза. Наступила тишина.
Я сказал:
— Что же мне делать?
— А ты спроси у дяденьки, — посоветовал лилипут.
Я сказал:
— Что мне делать, дяденька?
— Что, делать, что делать, — передразнил меня дяденька. — Возвращаться назад, откуда пришел. С молодою женой.
Я сказал:
— А как же ритуал? Как же родственники, гости? Праздничный стол?
Родственники и гости все так же молчали, прикрыв глаза.
— И ещё, — решил уточнить я, — какое мне полагается приданое?
— У него, наверное, было трудное детство, — пробормотал начальник. Он все так же стоял, не открывая глаз.
Лилипут сказал:
— Я же говорил, не нужно водить сюда всяких умников из последнего вагона, а вы всё долдоните, давай, мол, макарка, сгоняй, приведи кого-нибудь пожирней. Да ведь тот, кто пожирней, в метро не ездит и уж тем более из последней двери не выходит. Только такие как этот, — лилипут ткнул в меня пальцем, хотя все по-прежнему стояли, не открывая глаз, — и ездят там.
— Ладно, — вздохнул начальник, — не нам выбирать. Всё решено.
Тут же все открыли глаза и стали щуриться от яркого солнца, которое, казалось, вот-вот должно было спалить пляж дотла.
Невеста бросилась мне на шею.
— Ступайте с Богом, — произнес начальник, — да прибудет нам новая кровь, да укрепится древо наше.
— Да прибудет нам новая кровь, — повторили все разом, — да укрепится древо наше!
Мы с женой пошли назад к реке, намереваясь выйти по берегу к туннелю, из которого так обыденно произросло это необычное и радостное событие.
— Да не туда, молодые, — крикнул начальник нам вслед. — Вон туда!
И указал на душевую кабину. Войдя в кабину, мы обогнули два угла и оказались на узкой бетонированной площадке. Было тесно, и мы прижались друг к другу.
— Прощайте! — донеслись до нас голоса с пляжа.
В кабине кроме нас оказался один из пляжных дятлов; он отстукивал свою морзянку и вдруг проскрипел механическим голосом: зпт, зпт, вскл. зн. Мы в недоумении смотрели на птицу, а дятел, глянув умным глазом, скособочился и порывисто взлетел. Моя жена вздохнула, и губа ее оттопырилась.
Вскоре подошел поезд. Мы втиснулись в последнюю дверь, двери закрылись, и поезд покатил, гремя на стыках колесами. Пассажиры глядели поверх своих газет, делая вид, что их не заинтересовало наше появление. Жена преданно смотрела на меня снизу вверх.
— Как тебя зовут, — спросил я.
— Сатурция, — отвечала она робко.
В углу вагона я обнаружил сгусток воздуха, размером и очертаниями напоминавший мне меня самого. Да-да-да — моя тень не отличалась храбростью и при удобном случае всегда норовила отстать. «Не наказать ли ренегата», промелькнула мысль. Через минуту борьбы с собой я все же подошел, и мы совместились. Холодок пробежал по щекам, выдавив из глаза слезу. Рявкнул встречный поезд и тут же скрылся в туннеле. Я глубоко вдохнул, и вскоре уже раздражение на тень перешло в легкую форму, а потом и вовсе исчезло.
Поезд стучал колесами, я смотрел в окно, жена смотрела на меня снизу, и ощущение ладно сделанного дела с тех пор не покидало меня.
Я написал письмо маме, в котором подробно описал происшедшее. В ответном письме мама благословила меня, слегка пожурив за то, что я не вошёл в ту реку. «Войти в воды реки на закате, значит закалить свое тело и дух свой», писала мама, «если же сделать это дважды, то на любой вопрос будешь ответ получать в срок». И воодушевила меня на еще два выхода.

ВЫХОД #2

Серый ветер мерцал порывисто. Хвойные ели тянулись к звездам. Космические корабли, если таковые и летали в этом плотном зимнем тумане, отплясывали джигу-джитсу на своих орбитах. «А почему джиу-джиу», спросил у меня кто-то. «Не джиу, а джигу», поправил я, «вы не расслышали». Поезд только что умчался, унеся мою последнюю дверь, которую я успел предусмотрительно пометить спреем из баллончика. Я огляделся окрест и никого не увидел. Кто бы мог со мной разговаривать? Разве что я сам возразил себе? Однако, джигу-джитсу, и этим все сказано.
Местность была незнакома мне. Платформа, на которую занесла меня непростая голубая линия называлась по-стариковски Кунцево. Я стремительно осмотрелся и бегло, по-военному, высморкался. Мысленно я распрощался со своим счастливым детством — ибо нужно когда-либо это сделать, так почему не сейчас?
Прощай, мое счастливое детство! Я отер рукавом набежавшую слезу и зашагал в направлении шпиля, торчавшего из небольшого перелетного леса, что несколько лет назад пристал к этому району, да так с тех пор и остался. Вдруг внезапная мысль заставила меня остановиться: а ведь я забыл пукнуть! Горе мне, я нарушил ритуал, и теперь детство грозило не только не покинуть меня, но и остаться со мною на долгие годы. Мне припомнился печальный опыт папиного друга сан-саныча, который, всего-то не вовремя икнув, обрек себя на многократные и мучительные рецидивы детских страхов. Я повторно попрощался со своим счастливым детством, поднатужился, присел для верности и тотчас пукнул, блестяще завершив операцию.
Теперь уже окончательно свободный, я углубился по тропинке в лес. Вскоре я увидел мужчину; он быстро шел мне навстречу, энергично размахивая руками. Я сразу понял, что это Лёша, хотя он и не должен был быть здесь и сейчас.
— А чё это ты тут делаешь, — сказал он, подойдя, и мне показалось, что глаза его светятся тихим лунным светом.
— Да вот, — сказал я, — ехал к тебе в гости. Дай, думаю, угощу-ка друга. Ты ведь по-прежнему в Кунцево обитаешь?
— Угу, где же мне еще быть. Только сейчас нету меня дома. Зря, выходит, приезжал.
Я не нашел, что ему на это сказать. Лес тем временем наполнился странными звуками: квохчели дятлы, точили клювы коростели, скрипели деревянною ногою медведи. Из-за дерева высунул любопытное рыло барсук. Он издавал самые странные звуки.
— Ну, я пойду, пожалуй, — сказал Лёша, — а то ты ничего интересного не рассказываешь. Да и лес мне надоел.
Мы пожали друг другу руки и разошлись каждый в свою сторону. Когда я оглянулся, он уже исчез из виду. Вскоре показалось круглое приземистое здание со шпилем на ржавой, местами сохранившей зеленые пятна краски, крышей. От круглого здания уходили в стороны два крыла со множеством пустых темных окошек. Окна круглого дома светились призрачным светом. Внезапно я ощутил потребность выяснить, как там обстоят дела.
Дверь оказалась не заперта, и я вошел внутрь. Богатое убранство зала поразило меня: лепнина, золото и зеркала вполне могли украсить залы королевских резиденций. В дальнем углу чернело фортепиано, под потолком висела огромная люстра, окна были занавешены тяжелыми черными шторами. В центре зала за большим столом, покрытым рубиново-красным бархатом, сидело человек двенадцать. Пересчитав их, я выяснил точное число; их оказалось семь или восемь. Они молча курили, уставившись на меня, пауза разрасталась в ощутимую пустоту, и я решил завести светский разговор.
— Да, — сказал я, — удивительно то место, в котором мы живем.
Тут же со всех сторон посыпались уточняющие вопросы: «Кунцево?» «Россия?» «Москва?» А господин с тростью, выглядевший начальственней других, сказал важно: «Уж не наш ли круглый дом вы имели в виду?»
— О! — воскликнул тут маленький толстячок с широкой челюстью, — о!..
— Вот уж нет, — поморщился господин с тростью, — вы, кажется, превратно истолковали.
— А вы, часом, поете, играете? — обратился он ко мне.
— Да не то чтобы очень, — признался я, — но я большой любитель послушать.
— Тогда пусть споет дяденька Иверс, — сказал господин с тростью.
— Да-да, пусть споет дяденька Иверс, — сказали все.
Дяденька Иверс поднялся, и оказалось, что он велик ростом, головы на две выше меня. Он кашлянул и без всяких предисловий начал:

Пел он тонким фальцетом, сомкнув веки, манерно задрав бровь. Меня очаровало его пение, я заслушался. Речь в песне шла, кажется, о любви.

«Это знаменитый в округе кастрат дяденька Иверс, — шепнул мне на ухо мужчина, на плече которого лихо сидел генеральский погон. — Божественно поет». «Весьма, — прошептал я в ответ. — Позвольте полюбопытствовать?» «Валяйте», — отвечали мне благодушно. «Что это вы здесь затеяли? В такое-то время, в таком-то месте?» «А вы, я погляжу, несведущ, — сказал он, рассматривая меня в лорнет. — Постойте, а не из последнего ли вы вагона?» Его догадливость смутила меня, я не знал, что отвечать. «Я приехал в гости, вообще-то, — сказал я наобум, — мне много рассказывали про дяденьку Иверса». «Понятно, — сказал он, — давайте помолчим».

Beat me till I cry, пел дяденька Иверс, beat me till I die I will love you.

Он пропел последний куплет и замолчал, кокетливо поведя вниз хищным костистым носом. Все принялись аплодировать. Дяденька Иверс протяжно повизгивал, не стесняясь также выражать свой восторг. Когда аплодисменты стихли, генерал выступил вперед и указал на меня рукой.
— Внимание, господа, — сказал он торжественно, — этот человек… кстати, как вас зовут?
— Премиум, — сказал я и слегка прищелкнул пальцами. — Премиум Лайтс.
Полное мое имя выглядело, согласитесь, вполне прилично.
— Так вот, — продолжил генерал, — господин Премиум Лайтс имел неосторожность явиться сюда из последней двери последнего вагона.
— Как? Почему? — воскликнули все хором и схватились за сердца.
— Теперь мы погибли, — пропищал дядюшка Иверс.
— О-о-о! — заревел толстяк, — О-О-О!!!
— Да, — поддержали остальные, — теперь погибли мы все.
В наступившей тишине было слышно, как догорают свечи.
— Но почему же, — возразил я. — Все не так уж скверно. Во-первых, со мной в вагоне ехали офицеры, и они нагадали мне на картах, в которые перед этим играли юноша и девушка, что меня ждет неожиданная встреча и казенный дом. И то и другое уже позади. Никаких дурных знаков не было. Во-вторых, я пометил дверь и, стало быть, войду в нее на обратном пути. И, наконец, я соблюдал осторожность. Так что у вас нет повода для беспокойства.
— Невозможно в последнюю дверь войти дважды, — сказал господин с тростью.
— Что же нам делать! — воскликнул молчавший до этого неприметный человечек, похожий на тень ангела. — Давайте примем хоть какое-нибудь решение!
— Решение уже принято, — сказал господин с тростью. — К сожалению, нам выбирать не приходится. Давайте проводим нашего гостя.
Они обступили меня со всех сторон и стали подталкивать к выходу. Толстяк больно щипал меня, тень ангела закатывал глаза, а генерал норовил пихнуть локтем в бок. Дяденька Иверс тонко пищал, что мы не можем его отпустить, он теперь знает. Ничего он не знает, возражал господин с тростью, ровным счетом ничего. Подумаешь, зашёл на огонек. Как пришёл, так и уйдёт.
— И вот еще что, — сказал он мне, когда мы вышли на порог, — постарайтесь все же войти в ту дверь, из которой вы пришли сюда. Вы и так доставили нам хлопот. Нам не хотелось бы искать себе новое место. Это, знаете, утомительно. А у нас есть мужчины в возрасте. И дяденька Иверс поет здесь особенно, как вы могли заметить.
— Да, он совершенно особенно поет здесь, — не мог не согласиться я, — вы, пожалуйста, не волнуйтесь, все будет хорошо.
Мы вежливо раскланялись, и я пошел дальше в лес, не спеша возвращаться на платформу.
Пройдя сотню шагов, я оглянулся. Свет в окошках круглого дома стал красноватых тонов; временами он переходил в фиолетовое свечение. Видимо, они все же предприняли какие-то меры безопасности.
Вскоре я обнаружил платформу с загадочным названием Пионерская. Я пропустил три или четыре поезда, когда, наконец, увидел дверь, на которой оставил след спреем. Он светился в темноте и обещал скорый покой. Я облегченно вздохнул и вошел в вагон. «Осторожно, двери закрываются», сообщил машинист, «поезд следует до станции Конечная». И далее все пошло своим чередом; впереди маячила обычная рутина будней, и пористое, как хлебный мякиш, октябрьское небо грозило стать ближе.
Я написал письмо маме, в котором подробно описал происшедшее. В ответном письме мама благословила меня, слегка пожурив за то, что я не сумел объясниться с теми людьми. «Дяденька Иверс должен был исполнить пять песен», писала мама, «ну хотя бы четыре. Тогда пять лет твоей жизни были бы наполнены светом и тенью». В целом, мама осталась мною вполне довольна, и сообщила, что ей очень хорошо с моей женой Сатурцией, она добра с ней, и помогает по хозяйству. И воодушевила меня на третий выход.

ВЫХОД #3

Выйти на улицу, гляньть по сторонам, распевал рядом со мной слепой старик Панкратьев, гляньть по сторонам, тарам-парам-пам-пам. Я выстукивал на пустых пластмассовых ведрах: тарам-парам-пам-пам, тудум-гудум-бум-бум. Нынешним летом вошло в моду образовывать уличные дуэты. Наш дуэт со стариком Панкратьевым был на диво хорош. Старик выглядел весьма ухоженно — карамельного цвета костюмчик ладно сидел на нем, прическа выдавала старания опытного парикмахера, а ажурная, с вытачками, повязка из сатина делало его лицо похожим на вырубленный из камня предмет для души: голову его хотелось потрогать и унести с собой. Сжимая-разжимая меха аккордеона, Панкратьев иногда пускался в пляс, чем вызывал всеобщее одобрение. На меня мало обращали внимание, но это было справедливо: лидером в нашем дуэте несомненно был старик Панкратьев. Скоро мы закончили выступление, и в моей записной книжке оказалось несколько свежих записей; день удался на славу. Старик Панкратьев снял повязку, надел свои обычные темные очки, вооружился палочкой, и я вызвался проводить его до метро.
— А что, юноша, — говорил старик Панкратьев, цепко поспевая за мной, — не выведешь ли, часом, старика через последние двери?
Он останавливался, приседал и начинал беззвучно смеяться. Потом мы двигались дальше, я жевал булку с марципаном, старик постукивал по асфальту палкой и рассказывал мне разные истории.
— Посмотришь этак назад, — удивлялся сам себе Панкратьев, — и что видно-то? Что вспомнишь, чему порадуешься? Скажу так: целомудренны мы были, голубчик Премиум, не то что вы сейчас. Как же это, захотел да и вышел просто так, не по потребности, во всем обыденном. К этому же готовиться нужно, последние двери они же свет истины несут. Но потому и опасно бывает через них выходить из метро.
— Я вон, — продолжал он, — когда первый-то раз выходил, так все парадное на мне надето было, все чистое, как перед смертью. Вон-то оно как. Не то дело сейчас, так и норовят, черти, выскочить абы как. А и поимел я опыту жизненного после первого выхода поболе, чем на комсомольских стройках.
Он остановился и погрозил кому-то своей палкой.
— Слышишь, юноша, — сказал он в пространство, — знай дело, уважай метро.
Прохожие скользнули по нам взглядами, а какой-то малолетний схватил свою мать за подол юбки и стал тыкать в нас пальцами, улыбаясь и глядя сквозь старика куда-то в недра Александровского сада.
Панкратьеву нужна была зеленая ветка метро, а я собирался поехать на какую-нибудь станцию, где еще не был. Я проводил его на платформу, дождался следующего поезда и помог ему зайти в вагон. Мы распрощались до следующего выступления, которое запланировали на ближайшие выходные. Старик Панкратьев обещал познакомить меня со своими внуками, и сказал, что предчувствует некие силовые линии, которые коснутся нас вскользь, принеся моток пространных следствий из некоей цепи событий. На этом мы и расстались.
Вскоре обнаружилась потенциально интересная станция, носившая странное название Кожуховская. Отлично, подумал я, почему бы не посмотреть, что за народ там обитает, какие деревья растут, что продают на рынках? Для придания мероприятию должной торжественности, я решил выйти через последние двери последнего вагона. Я рассудил, что день прошел славно, перспективы на ближайшее будущее ясны, а значит можно подытожить это вечерним приключением.
Трясясь в вагоне, я думал о том, как неплохо удалось мне обустроить нынешнее лето. Выступления, помимо неплохого заработка, давали возможность хорошо загореть, завести кучу интересных знакомств и при особенно удачном раскладе — избежать летнего призыва на дачные войны. Я с содроганием вспоминал прошлогодние дачные битвы, когда я сидел в доме уездного аптекаря, а нас осаждали со всех сторон жуткого вида терминаторы, нанятые его соседом. В этой войне наша сторона проигрывала, что не предвещало ничего хорошего: если бы мой наниматель проиграл, все мое жалованье целиком ушло бы на компенсацию ущерба, причиненного победителями. Мы до этого держались, в целом, неплохо, но в тот дурацкий вечер два основных наших силача — грузчик с АЗЛК, задумчивый парень по кличке Генка-Буддист, и студент с филфака, вечно ходивший уткнувшись носом в книжку — отлучились в город по неотложным делам. Мы оборонялись как герои — пели гимны, кричали заклинанья, бросали из окон боевые корнеплоды — это помогало, но ненадолго, неприятель намного превосходил нас в количестве. Когда два вражеских мини-трактора ворвались на нашу территорию, смяв забор и разметав стратегически важную кучу компоста, мы вынуждены были выбросить из окон белую простыню. За капитуляцией последовали жестокие репарации; в результате я и все наёмники остались без денег, а наш хозяин, мужественный аптекарь — без половины своего дачного участка. Кроме того, его обязали к сезонной выплате редкими сортами овощей и фруктов, ради чего бедняга надолго уехал в Крым. По счастливому стечению обстоятельств мне удалось избежать подобной участи, и осенью я продолжил обучаться точным наукам в своем университете.
«Граждане пассажиры, будьте осторожны при выходе из последней двери последнего вагона», сказал машинист хорошо налаженным голосом, двери раздвинулись, и я вышел на перрон. Никто не вышел из поезда, что было несколько удивительно. Платформа была пуста как глаза нашего институтского профессора по коллоидной химии. Про себя я подивился этому неприятному сравнению, но решил не придавать значения мелкому сбою своего воображения.
Выйдя в город, я обнаружил, что людей на улице нет. Время было непозднее, ранние сумерки, что-то около 8-9 часов, но улицы были пусты, точно все лотки вместе с прилегающими к ним машинами и случайными прохожими слизал язык огромного бультерьера. Я опять поразился такому нелепому сравнению; тут бы мне вспомнить золотые слова старика Панкратьева и вернуться назад в метро и поехать домой, но какая-то упертость возникла вдруг. Я медленно пошел по близлежащей улице, намереваясь осмотреть квартал.
Тополя вовсю пылили пухом, но спички я забыл дома, и теперь, глядя на белое море под моими ногами, я обильно жалел об отсутствии огня. Потихоньку я дошел до первого перекрестка и повернул направо. Улица шла прямо, как моя рука, если ее вытянуть, и дважды немного поворачивала в стороны, как если бы я согнул руку в локте и оттопырил в другую сторону кисть. Затрудненные метафоры неожиданно перестали меня волновать, и я начал даже получать какое-то смутное удовольствие от этого. Я благополучно миновал первый поворот и только собрался спеть что-нибудь подобающее своему исследовательскому порыву, как вдруг распахнулось окно второго этажа в доме, мимо которого я шел, и громкий возглас заставил меня остановиться.
— Премиум, дружище!
Это оказался мой бывший соратник Генка-Буддист, он тряс огромными руками, в каждой из которых было по бутылке вина.
— Чувак, — кричал он, — заходи ко мне, тут приятная компания, тебе понравится.
Насколько я знал, Буддист жил в другом районе, где-то в Свиблово, но с другой стороны, он мог быть здесь в гостях. Я зашел в подъезд. Лестница была местами без перил, от выщербленных ступеней веяло чем-то потусторонним, к этому добавлялись хлесткие надписи на стенах и заскорузлые, с мутными глазками, двери. Поднявшись на второй этаж, я позвонил в одну из них.
— Заходи, заходи, — крикнули весело из квартиры.
Я осторожно приоткрыл покрытую толстым слоем пыли дверь и вошел внутрь.
Коридор тянулся сквозь весь дом и терялся где-то в его недрах. Я шел по нему, поочередно приотворяя двери и заглядывая в помещения. Когда я дошел примерно до середины, я почти уже не сомневался, что все комнаты окажутся пусты. Так оно и было. Возвращаясь назад, я небрежно насвистывал и мимолетно жалел о том, что каким-то образом сумел разминуться с Генкой-Буддистом, а стало быть, потерял обещанное мне вино и подразумевавшееся общество милых дам. Миновав очередную дверь, я вдруг остановился: что-то подсказало мне, что в эту комнату заглянуть нужно.
Я открыл дверь и вошел внутрь. За столом в центре комнаты, спиной ко мне, сидел странного вида гражданин. Несмотря на жару, на нем было пальто из синего драпа, расшитое на спине бисером на манер рубашек детей-цветов кислотной революции. Большая зеленая шляпа и разношенные ботинки без шнурков довершали образ заблудившегося во временах хиппи. Я подумал: ну вот я и пришел, дорогой сиделец.
Мужчина повернулся ко мне.
— Соавтор, — сказал он. — Меня зовут Виктор Соавтор.
Я в свою очередь представился, и Виктор предложил мне сесть за стол. На столе стояли две пустые бутылки из под вина. Я сел на грубо отесанный табурет и вдруг вспомнил, где я видел этого человека: в рекламе какого-то туристического агентства он приглашал всех желающих посетить некий остров в Тихом океане, посетив который, вы станете намного привлекательней и одиозней. Реклама эта запомнилась мне именно из-за этого дурацкого человека и дурацкого призыва. Что же, подумал я, Буддист ушел, и я скоро уйду тоже.
— Я скоро уйду тоже, — сказал я, — и кстати, вы не знаете, где мой товарищ?
— Ваш товарищ ожидал вас, — отвечал Виктор, — но поскольку вы не пришли вовремя, он затруднился ждать и ушел. И вы уйдете, что да, то да. Только не сейчас… А какая из комнат вам приглянулась?
Я не запомнил ни одной комнаты, они все были одинаково пусты и ничего примечательного, за что могла бы уцепиться память, в них не было.
— Комнаты были пусты, — сказал я, — и ничего примечательного, за что могла бы уцепиться память, в них не было. В них невозможно жить.
Виктор откинулся на спинку стула и засмеялся.
— Это только на первый взгляд может так показаться, — сказал он, отсмеявшись. — Потом ничего, привыкаешь.
Он сунул руку в карман пальто, извлек несколько бумажек и начал их разворачивать. Я смог хорошо разглядеть его. Когда Виктор смотрел в сторону, как сейчас на клочки бумаги, мне казалось, что он смотрит прямо мне в глаза; когда же он смотрел мне в глаза, я не видел его взгляда, он рассеивался где-то в пространстве. На щеках его отросла густая щетина, но в этой запущенности угадывалась некая преднамеренность. В ушах виднелись ватки: похоже, он страдал отитом.
— Позвольте, я расскажу вам о вашей задаче. — Виктор протянул мне бумажки. — Тут записаны слова, и вам надо из этих слов составить некую цепочку. Важно, чтобы цепочка эта оказалась настоящей. Если вы будете делать ошибки, вам станет несколько неудобно общаться со мной. Впрочем, делать ошибки вы будете в любом случае. Постарайтесь по возможности хотя бы сократить их число. И да — на все это дело вам отведено три попытки. Ну да что поделать, банальная жизнь сулит нам банальные цифры.
И он снова рассмеялся своим неприятным смехом.
Я взглянул на бумажки. Их было штук двенадцать. Сосчитав их, я выяснил точное число; их оказалось семь или восемь. В каждой было крупным неровным почерком написано одно только слово.
— Вот вам листок бумаги и ручка. Когда запишите первую комбинацию, зачитайте мне.
Минут пять я вертел в руках бумажки со словами, придумывая, какую осмысленную фразу мог бы из них составить. Наконец, я записал их в ряд наобум, не найдя лучшего варианта.
— Я готов, — объявил я.
— Сейчас, — Виктор извлек из кармана черные очки, — сейчас.
Он надел очки и повернулся ко мне в профиль.
— Начинайте.
Я зачитал ему ряд:
— Кровать, плюшка, синий, хоккеист, здравница, соблазн, приход, россыпи.
Минуту Виктор размышлял. Я встал и прошёлся по комнате. Возле окна я задержался. Улица была столь же пустынна, как и тогда, когда я шел сюда, сумерки размывали силуэты деревьев, с которых неустанно осыпался пух. Хотя на улице никого не было, она вдруг наполнилась шумами: гудели автомобили, раздавались отдельные голоса, какая-то ругань возникла вдруг, закричали вороны и что-то под окнами пронзительно заскрипело. Ошибся, дружок, подумалось внезапно, тонка цепочка.
— Экая бессмыслица, — произнес Виктор наконец. — Тонка цепочка. Ошибся наш дружок.
Он смахнул рукавом со стола остатки трапезы, тарелки грохнулись на пол, чашка покатилась к дивану и, не достигнув его, остановилась.
Сейчас в минус один запишет мне, подумал я.
— Минус один в твою пользу, голубчик Премиум, — произнес Виктор. — Шумы будут теперь преследовать тебя повсюду. Посуди сам, — перешел он на «ты». — Под матрацем лежит чёрствая плюшка, хоккеист напился или его удачно прижали к борту, в последнем случае неплохо бы поместить его в здравницу, соблазн тут совсем ни к чёрту, приход не то наркотический, не то церковный, а картина неясных россыпей — не сознания ли? — премило завершает весь этот бред. Первые четыре слова еще туда-сюда, поэтому только привычные тебе городские шумы, с примесью, правда, неких непонятных. Ладно, могло быть и хуже, валяй дальше.
Он заметно охладел ко мне, видно, он ожидал от этого занятия каких-то определенных, насыщенных смыслом событийно-пространственных рядов. Я смешал бумажки в кучу и после нескольких минут раздумий записал такую последовательность: синий, приход, здравница, кровать, россыпи, соблазн, хоккеист, плюшка.
Виктор на этот раз задумался надолго. Я выглянул в коридор: никого там не было, ничьих шагов, ничьего шепота, ни даже полета шмеля или мяуканья кошки. Ничего. И куда же пропал Генка-Буддист? Его ли это пустые бутылки на столе? В коридоре вдруг что-то задрожало, будто кто-то полупрозрачный прошелся по нему. Скрипнули половицы, замигали лампочки, пробежала из двери в дверь большая собака.
— Эй, — сказал Виктор, — иди-ка сюда.
Лицо его потемнело, глаза по-прежнему смотрели мимо меня, но как-то уже недобро, и левая щека хаотично подергивалась. Я подошел к нему, он положил руки мне на плечи, приблизил ко мне лицо и быстро, по-собачьи, обнюхал. Затем он отступил на шаг и сказал:
— Ты удивительный идиот, Премиум Лайтс.
В коридоре, где-то в самых его глубинах раздался грохот, как будто несколько сковородок бросили на пол. Звук этот, вибрируя, медленно угасал, то приближаясь, то удаляясь, пока наконец не затих.
— Синий приход, опять наркотная тема, ты, часом, не аддикт?
— Помилуйте, Виктор, — возмутился я, — что за нелепые предположения?
А в голове пронеслось: заикаться будешь в другом месте, а здесь такие штуки почитаются за моветон.
— Моветон, Премиум, это моветон. Ты бы сбавил паров, а? Такой типичный монохромный писипишный приход. Попадаем в здравницу, лежим на кровати, подымают нас физиологической водицей. Потом начинаются россыпи. С чего бы вдруг? Да не с чего, разумеется. Такова наша прихоть. Ладно, пусть будут россыпи таблеток, что ли. Чувствуешь, что вырисовывается? Одномерное пространство, убогое такое, без изюминки. Поддавшись неведомому соблазну, наш больной покидает клинику, идет на хоккей — так? Идет на хоккей смотреть на плюшку, которая шайба. Поразительно скучная интрига.
— Ну, это вы так себе нафантазировали, — сказал я. — Можно все трактовать иначе.
— Нет, — улыбнулся Виктор, — ты ошибаешься. Ты так составил ряд, что его невозможно трактовать иначе. Твоя логика линейная как арматура, это сильно вредит нашей игре. Ты получаешь минус два очка, отсекаешь сам себе пути, а я твоей милостью теряю интересные возможности. Главный здесь ты, не я. Давай последний раз.
— А что будет, если вам снова не понравится комбинация?
— Да ничего не будет, ничего. Поживешь немного в одной из комнат, подумаешь. А чтобы тебе продуктивней думалось, я поиграю пока на флейте.
Он засунул руку в карман, и в следующий момент в его ладони сидела белая мышь, она шевелила усами, щурила глазки и от возбуждения слегка подпрыгивала. Виктор поднёс ее к губам и, раздувая щеки, стал дуть ей в бок. Мышь приоткрыла маленькую пасть, и словно адским ветром повеяло — она запела! Поет, как прокаженные целуются, всплыла откуда-то мысль. Пение мыши вызывало странный поток ассоциаций. Я сел за стол и попытался сосредоточиться. Как ни странно, мышиное пение ввело меня в какой-то уютный транс, я расслабился, успокоился и разложил перед собой бумажки. Мне показалось, что я вижу ту единственную последовательность слов, которая и есть настоящая. Я вглядывался в клочки бумаги, пока в какой-то момент от них не начал исходить свет красноватых тонов; временами он переходил в фиолетовое свечение. Каждое слово воспринималось в виде образа, образы замелькали, хоккеист в крагах и коньках подпрыгивал на больничной койке, на тумбочке лежала огромная творожная ватрушка с приколотой к ней булавкой бумажкой; на бумажке было написано «съешь меня»; синий свет пошатывался в коридоре и россыпи соблазнов проносились перед глазами; ряженые с большим транспарантом в руках, на котором была начертана надпись «приход» приплясывали вокруг стола, звеня бубенцами, горланя песни и махая разноцветными тряпками. Бреговичи приперлись, догадался я. Они бегали вокруг моего стола, схватившись за руки, Виктор Соавтор раскручивал мышь за хвост, та издавала дребезжащие звуки, а стены вдруг стали опасно накреняться, и я подумал, что дом рухнет раньше, чем мне удастся из него уйти. Нет, кричал Виктор, нет, ты все сделал неправильно, ты убил меня, ты убил меня!
Он остановился и захохотал. Вместе с ним замер и хоровод. Ряженые топтались на месте, не зная, что предпринять, и вдруг от них отделился маленький человечек, подошел ко мне, схватил меня за руку и противным голосом сказал:
— Дяденька, пойдем, я напомажу тебе усы.
Виктор хохотал, прикрыв лицо руками, иногда казалось, что хохот его переходит в рыдания.
— Отведите его в самую дальнюю комнату, — кричал он, — дайте ему книги и положите в миску еды. Он будет придумывать слова, пока я не выйду отсюда, пока он не найдет идеальный каркас.
Коротышка резво потащил меня прочь из комнаты. Оказавшись в коридоре, он прибавил шагу; я, спотыкаясь, бежал за ним вслед, его короткая ручка тащила меня как поводок.
— Не оглядывайся, — прошептал он, повернув ко мне голову, и я узнал в коротышке мою жену Сатурцию.
Не успел я обрадоваться нашему неожиданному свиданию, как сзади сильно загремело; коридор сопровождал наше бегство невероятным грохотом дверей, будто специальные люди захлопывали их. Я на бегу оглянулся: Виктор бежал за нами, полы его пальто развевались; так же, как меня Сатурция, его тянула за собой мышь, которую Виктор держал за хвост; мышь летела по воздуху, и пасть ее раззевалась. Двери хлопали, срывались с петель и вылетали в коридор, прошибая стены насквозь, пол за Виктором проваливался, бревна как штыки взвивались вверх. Сатурция сильно дернула меня, и мы побежали быстрее, двери мелькали как черные тромбы на венах. Я постепенно начал приходить в себя и это сравнение гадко впилось в мозг, вызывая отторжение и разлагаясь на глазах. Я выкинул его, не глядя, назад, в Виктора.
Внезапно мы затормозили, прямо перед собой я увидел раскрывающиеся двери вагона. Внутри стояли люди, тускло светились лампочки, и машинист объявлял, что поезд проследует до станции Конечная. Мы вошли в вагон, двери закрылись, и поезд помчал нас то ли в утро, то ли в ночь. Я выдохнул затхлый воздух мертвого дома, который все еще гулял в моих легких. Изо рта вырвалось облачко и, приняв форму, отдаленно напоминающую домашнюю крысу, исчезло в вентиляционном люке. Глянув в окно, я увидел там лицо Виктора Соавтора; он скалил зубы, закатив глаза, и тянулся ко мне руками; прошивая его насквозь, неслись бесконечные метры кабеля, не причиняя, однако, ему вреда. Я сильно зажмурился и когда открыл глаза, мое отражение подмигнуло мне, я заметил, что глаза у меня набрякли, волосы взъерошены, а рот полуоткрыт.
Потом я почувствовал, что за руку меня кто-то держит. Посмотрев вниз, я обнаружил жену Сатурцию, про которую в спешке бегства успел забыть. Она пристально смотрела мне в глаза, выискивая, видимо, следы нехорошего. Я улыбнулся ей, прошептал слова благодарности, мы сели на свободное место и так и сидели. Поезд мерно постукивал колесами, пассажиры имели отсутствующий вид, машинист скучал в своей кабине. Мутная неопределенность повисла в воздухе, и я хотел поскорее выбраться из метро.
Я написал письмо маме, в котором подробно описал происшедшее. Мама была сильно расстроена моим поступком. Она написала, что я грубо пренебрег предостережением слепого старика Панкратьева, и что если бы не её материнская интуиция, я бы наверняка остался в том доме, или со мной случилось что-нибудь еще хуже. Мама сообщила, что тщательно обдумала это происшествие и пришла к двум выводам. Первое, мне надо воздерживаться от выходов из последних дверей последнего вагона как минимум до второй четверти лунного цикла, то есть недели три, и второе, Виктор Соавтор, возможно, был неким конструктом моего временно расщепленного сознания. Как более агрессивный и сильный, он занял главенствующее положение и мог бы путем игры на крысе и принуждением к составлению бредовых рядов окончательно низвести меня на уровень отголоска чей-то случайной мысли. Возможно, Соавтор существовал на самом деле, и я подпал под его гипнотическое воздействие. «В любом случае», писала мама, «нам обязательно надо встретиться, чтобы я посмотрела на тебя, и вообще, я соскучилась». Мама похвалила действия моей жены Сатурции, и сказала, что день ото дня их взаимные симпатии возрастают.
Я начал готовиться к визиту мамы, попутно занимая себя учебой и выступлениями со стариком Панкратьевым. Погода навевала умиротворенное настроение, мои мысли больше не тревожили меня, и возможность скорого выхода через последние двери казалась мне все менее и менее безрассудной.