Елизаров-кавеР

Женщины вынуждены следить за своей внешностью и наружным видом до исхода последних сил, потому что кроме телесно-контурной красоты у них больше ничего нет. Такое природное отношение к себе как к товару рождает глубоко в дамских сердечных желудочках скопища подсознательных обменных пунктов.

— Пидор! — Тамара даже замахнулась, но, передумав, подняла и другую руку, сложила их нелепо на голове и осторожно заглянула мне в глаза.

— Почему же «пидор»? — спросил я спокойно, в последний момент зеркально подменив обиду на светское удивление. Интеллект эрегируется порой мгновенно. — Я не давал повода относить меня к сексуальным шовинистам, но и никогда не питал трепещущего интереса к особам моего пола.

— Ну, это… — Тамара мучительно уронила руки и напрягла брови (больше ей напрягать было нечего). — Тогда козел! Баран, там, я не знаю, боров…

— Откуда столько чувств в направлении животных? — уже уверенно и сокрушительно ощерился я — исполин среди местных венериных-могильных холмиков. — Возьми шире! Размашистее мазок, сопливее детали! Не бзди, Тома!

— Это… — она даже присогнулась в пояснице. — Мудак ты! Хуйло неотесанное. Это. Пентюх сраный… Пиздюк ты эллингтон!

В кухню с несвежим порывом ветра ворвался пенсионный сосед Курылыбов. В руках он черство сжимал хрусталь своей угробленной свадьбы, на голове имел зияющую пятнами колбасного жира тюбетейку. Вся наша бытописательная картина превратилась в отвратительно-говнистый бред Рембрандта, если уж так необходимо выражаться подчеркнуто колористически.

Я поздоровался с Курылыбовым и повернулся поблевать — организм мой фаготно выдувал из тощего нутра излишние ноты патологической избыточности. Надо же, сука, — «пиздюк эллингтон»! Кто б мог подумать своим умом!

Солнечные снопы охватили тамарину макушку, несвежая струя из-под плиты монровски задрала ей снизу рябой халатик и во всю широкоформатную глубину ее прошлой глупости вылезло непознанное, горячее, рифленое как презерватив обещание брезжущей Мысли. Старик Курылыбов воскликнул:

— Я понимаю все! Но не могу простить себе телесного одряхления моего невечного низа! И это сегодня, когда молодость кажет всему миру хуйню и пиздотню! — с этими горькими, как сгнивший ревень словами он заглотил свадебный свой кубок и, подавленный, рухнул головой о чайник.

Я вытер губы тамариным халатцем, подтянул сползшие до щиколоток плавки (усердие моей рвоты достойно глаза Сокурова — оно как дорога среди вех отравления и дурноты жития) и кинул на плиту сковородку — сакральный принцип тепловой жизни и смерти.

Тамара, все еще в лепестках, мотыльках и другой блудливой хуйне, уже достала из холодильника холодные яйца и перешагивала через поперечный труп Курылыбова. Смерть отца была для нее, конечно же, освобождением. Освобождением дополнительной жилплощади.

ИZбранное

Авторы

Сборники