БОЛЬШАЯ ЦИФРОВАЯ ПОЕБЕНЬ

Петр Львович выпил семнадцатый стопарь самогонной водки, тихо вскрикнул и отер чем-то душистым мокрый рот. За столом все уже были кто во что. Рядом мощно морщилась чья-то непривлекательная жена, ее постоянно коробило. Это было не к деньгам и не кстати.

Петр Львович с большим трудом встал и с огромными трудностями пошел к выходу, на ходу крикнув распаренным алкоголем гостям:

— Пойду сукиным ветром!!! Подышу ка!

Женский табор приветливо заржал, не уловив гольфстрима петрольвовичной мысли.

Дело происходило в городе.

Петр Львович, в чужих женских сапожках поскрипывал платформами у шаткого подъезда. Он осторожно ждал кого-нибудь, чтобы спросить в ночной темени, где мы здесь находимся. Потому что в прошлый раз ему пришлось долго и мучительно-беспробудно спасаться от убийственного троллейбуса в самом глухом ресторане опасного предместья.

Прохожие как будто не шли. Петр Львович вздумал поправить привычную ширинку, но тут в темноте перед ним пробежал заяц. Не помня себя, Петр Львович рванул во мрак. Он долго и неподдельно носился за маленьким серым заячьим пятном по каким-то замурованным в темень и холод дворам. На бегу Петр Федорович частию корпуса сшиб предназначенный для детских нужд грибок, вследствие этого круто изменил траекторию и неловко, как-то утробно и бочком перепрыгнул пару старушечьих силуэтов на покосившейся лавке. Пенсионерки радостно заверещали, и заяц стал набирать нечеловеческую скорость. Петр Карлович напряг икры, и у него тут же лопнул правый сапожок. Заяц злорадно обернулся, на бегу опорожняя свой нехитрый кишечник, и дал газу.

— Тьфу ты! — тяжело выдохнул бедный Пантелеймон Третий, с грустью разглядывая свои торчащие из сапожка пальцы. — Словно баба. Совсем расклеился.

Ночь пугающе окружила его вынужденное одиночество. Сильвия Кристоровна развернулась и ее тут же прямо в лицо ударил яркий, вплотную придвинувшийся гастроном. Лязгнули отделения кассы, и молодые крепкие ладошки толкнули вперед неумолимую потребительскую корзинку судьбы. Сильвии Методовне вдруг полегчало, ей стало неописуемо страшно в своем кошмаре, и она попыталась выпрыгнуть из грязной кабинки самосвала в мелькающую за окном окружающую вату. Но шофер прекратил дрочить баранку и ласково присвистнул:

— Что, если жизнь — только цветущая гниль трудолюбия на искривленной плоскости ничьих предрассудков? А? Так-то, милая вдова. Вот, значитца…

Минерва Лихоимовна, уж на что была баба, и дура, и молофья у ней, но грозный намек не уловила и с тем тихо провалилась в канавку городской управы. Там оказалось тепло. Грустновато.

— Ром, — позвал кто-то из правого мрака чуть бомжевато.

— А? — задалась вопросом Степанида Хуливеровна, хоть и не поверила уже давно своим мозгам.

— Ром да кола, — раздвинув бархат местной вони, показался тихой мужичишко, одетый в моторный клапан и тяжко укутанный в вожжи. — Или ром да кофе.

— Я такого ничего не ведаю, — проронила Клавдия Отребуховна и попыталась ползти в другой конец трубы, где что-то выли человек около семи.

— Да кровушки попить, — мужичишко уже ел ноги Семантины Гавриловны, — да с чаем.

Марфа страшно закричала и кончила. Рывком свалив с себя выдохшегося кавалера, она увидела, что уже родила. Сакабес Талмарумович появился на свет божий красным, словно паспорт и попервой было решил, что ему снится что-то типа Венгрии, и что он даже тонет в Балатоне.

Софья Галабуковна фыркнула на выродка и побрела в туалет, почитать немного, но уже на уровне офиса ее сшиб в узкий кабинет молодой Григорий Малакарович. Там они и покатились, пока совсем не застряли. Где-то в бесконечной дали что-то заскрипело и сказало им голосом Сакабеса Хумирдыевича:

— Хвала вам, молодые! Уж я не знал, что здесь…

Не договорив фразы, Шульц Крастбрагхертт выронил медного льва себе на ноги. Финская обувь мгновенно треснула и Герман Ануфриевич цивилизованно заорал:

— Ах, ебаный свет! Ах, ведь ебаный свет! Ах, переебаный свет!

Он отполз к песочнице и попробовал какать. Шло туго. С трудом посмотрев на хилую во всех отношениях молодую какашку, Вим Львович цинично прослезился. О починке обувки уже не могло быть и речи. Вокруг шелестел ночной чуждый двор и ужасно замерзли оголенные уши по бокам головы.

— Да-а-а, — протянул леску к ближайшему кустику Миракль Попихонтович, — не там я, не там.

Мыслям его не было счета. Но назрел гноящийся их обрыв. Почта под ногами Херкуля Блендеса пообсыпалась, он успел щедро матюкнуться — «проклятье! дева мария, да что же это!» — и его слизнуло вниз, на буквы.

Жестоко ударившись о праздничный стол, Хуян Гуярович проломил его весь и на полу уже был щедро завален яствами. Он простер из под печенки руку, желая иметь и давать, чудачиться и верить. Ему словно налили водки.

— Я бы не пил, если б не был уже столь пиян, — говорил Габритулл Пропердозович на участковом допросе по поводу двух заломанных елок у милицейского свинарника (располагавшегося на Малопроизвольной улице, ведущей незадачливого обывателя к загадочному Потрепьевскому пруду, в который насрал еще не то Есенин, не то все прочие).

Чудом спася жизнь себе и дорогим односельчанам, егерь Калдук взял себе в жены гипертрофированное бревно, а после стал на нем ездить по ночам у себя в хате, хрипло крича:

— Не верю я себе, не верю! А вы все суки наливные, а я не верю!

Проснувшись, Гом Власович отер с лица подсохший маринад и тут же резко почил в салатнице, не оставив Шарвии Биранделле ни единой надежды попробовать ткнуть вилкой в бычий хуй, приветливо улыбающийся среди саженцев петрушки и майорана на подписном блюде. Шульга Робеспьердовна раздраженно замолотила и затыкала вилкой в неподъемные туши гостей, уже порядком нажравшихся холодца. Мурзик больше не мог блевать и поплелся поближе к холодной батарее. Там он неожиданно увидел Гаага Куприкарыча с огромной ложкой, зажатой двумя руками. Поначалу Мурвик нервно замахал задом из стороны в сторону, сшибая мелочь на сковородку, но потом заметил среди поносных своих внутренних ужасов, что Гаврила Загложоп приветливо показывает выпученными от боли глазами куда-то за окно — в темную сопливость повечерья. Там, внизу, во дворе, на холодном песке отдавал Вадик Х. свои ноги.

Очень трудно было сказать почему, но двое выпрыгнули из окна. А компания осталась догорать в своем телевизоре.

Другой же особенностью являлся этой ночью громкий хлоп! — на целый округ.

ИZбранное

Авторы

Сборники