Паллиативный паноптикум

Совершенно недавно я проработал пару дней менеджером по продажам в одной типично странной фирме. По роду моей деятельности мне пришлось побывать в достаточно большом количестве других фирм и контор. Это существенно расширило мой кругозор относительно внутреннего устройства и особенностей современных учреждений и предприятий.

Вспоминаю об этом сейчас, когда только ушла женщина-агент независимой социологической службы, проводившая у меня на дому «табачный» опрос; за часовое отвечание на вопросы «ассоциативных» анкет (ассоциируется ли «Прима-Люкс» с образом джунглей?) я получил пару пачек курительных палочек «Магны-классик». В ходе опроса мой имидж выкатил чем-то промежуточным между свободным художником, безработным, научным сотрудником и засланным откуда-то с Огненной Земли интуристом. Может, в этом все дело. Затягиваюсь «классической» и вспоминаю о недавнем менеджменте.

Выяснилось, что я по сути должен плотно шлифовать коммивояжерский расклад, пытаясь разводить клиентов на приобретение специфического каталога полуглобального масштаба. Также выяснилось, что это не совсем то, для чего я был рожден на этой земле. Было, конечно, смешно, но успешного ажиотажа так и не возникло.

И вот как-то я зарулил в одну контору, даже не могу вспомнить, чем они там занимались — что-то настолько расплывчато-необязательное, что может простираться от хтонического консультирования до инфернальных поставок под ключ. Расположено это было в советской эстетики здании; я поначалу попал в просторный и мрачный вестибюль. Дойдя до фронтальной стены, я неожиданно заметил большой плакат-репродукцию, уходящий куда-то к потолку. Что-то в этом изображении заинтересовало меня.

Я поднял глаза и начал рассматривать плакат. Там, на революционно-красном фоне чернел резко-классически очерченный силуэт вождя. Ильич был, как обычно, в картузе, пиджаке, жилете с галстуком и брюках. Долгожитель эпохи соцреала. Однако, когда мои глаза лучше адаптировались к полумраку, я заметил несколько нестандартных мелочей.

Во-первых, Ленин был нарисован очень реалистически, без всех этих «стремительно-смерти-подобных» пропорций, не идеализированно, но жизненно. И при всем этом на лацкане его пиджака, чуть оттопыренном левой рукой, явственно виднелась октябрятская звездочка. Тот самый значок, что все читающие ОбсЕрвер и в нем пишущие так или иначе носили в детстве.

Во-вторых, в правой кисти вождя мирового пролетариата, едва видимой из-за штанины, слегка под наклоном дымилась короткая сигара.

Что-то в облике «чадящего октябренка» заставляло прислушаться к себе: коль уж замечены странные акценты, то, вероятно, уже начинает где-то в глубинах души складываться некая альтернативная картина, хотя бы как ответ на простой вопрос — «с чего бы это вдруг?».

«Владимир стоял неподалеку от стены, там, где сейчас пролегла прямая граница между освещенной и затемненной территориями. Субботник был в самом угаре. Полупьяные матросы идейно били небольшую кучку сочувствующих моряков. Полутрезвые люди в застиранных и выгоревших буденновках на голое тело размеренно таскали по площади березовые бревна небольшого диаметра.

Владимир выпустил кольцо дыма и забычковал сигару о красный кирпич стены. Затем он склонил голову чуть набок и посмотрел на пентаграммку из легкого металла, сверкнувшую в солнечных лучах на его идеально скроенном черном пиджаке. В центре рубиновой звезды отчетливо выделялся портрет маленького Володи Ульянова — круглолобого, кучерявого пупса, почти сразу же после своего рождения объявленного «Реформационным воплощением Горячего аспекта астрального света».

Владимиру было приятно время от времени видеть свой детский портрет, отчеканенный в центре пентаграммы на своей одежде и на одежде практически всех членов партии, с которыми он был вынужден сталкиваться по роду деятельности в Кремлевской резиденции.

Мимо прошла группа из шести оптимистично настроенных путиловцев, несших тонкое и длинное березовое бревно. Ильич спокойным взглядом следил за их движением, пока они не скрылись за дальним поворотом стены. По приблизительным прикидкам там, за углом уже через пару часов будет готова конструкция — большой объемный дровяной пантакль, который с наступлением сумерек подожгут.

— Владимир Ильич, — сказал один из ошивавшихся поблизости старых рабочих, тех, что первыми развалили первые реввоенсоветы, — а дай-ко закурить.

— Нету, — сухо бросил Владимир в пустоту перед собой; двое телохранителей уже уволакивали старого рабочего в сторону раскидистой голубой ели, обросшей у основания семейством сатанинских грибов и небольшими фракциями довольно-таки бледных поганок.

Ильич прищурился: из ворот вышел Зиновьев с опухшим за ночь лицом. На его костюме была точно такая же пентаграммка, прикрепленная, как и у Владимира, чуть косо — одним лучом вниз.

«Пифагорейцы, — мелькнул в сознании Ильича недавно читанный текст, — опознавали друг друга при встрече по небольшим пятиугольным звездам, носимым ими на одеждах.»

Солнечные лучи залили светом памятник, установленный недавно на постаменте, оставшемся от Минина с Пожарским — это была скульптурная композиция Любви Таракановой «Лучница Фанни Каплан принимает от Амура стрелу Гефеста с присоской».

Ленин подышал на огромный аметистовый перстень на среднем пальце левой руки и неспешно принялся полировать круглый камень о манжет. С минуты на минуту должен был подъехать Феликс с семенами «Morning Glory».

Естественно, Владимир Ильич остро презирал Дзержинского, но в их отношениях по линиям партийной работы всегда было множество «НО», и эти «НО», подобно неутомимому муравейнику, цепляясь за малейшие шероховатости в тоне и любые скрытые намеки, все больше и больше скрывали под своей черной массой истинное положение вещей в Кремле. Прояснить это положение, хотя бы и на время, мог, конечно, только пурпурный вьюнок.

ИZбранное

Авторы

Сборники