Два постмодернизма два

• 1. Тема «постмодернизма» закрыта на том же месте, на котором её когда-то открыли
• 2. Но вертеть рылом следует осторожно. Как бы он, сердешный, снова не пригодился

1.

Скоро продвинутое население станет шарахаться от слова «постмодернизм», как чёрт от паникадила. Шарахается уже. Но пока «ExLibris НГ» в своей продвинутой рубрике «Кафедра» (где и про тараканов иногда пишут) публикует доклад Марка Липовецкого (все ссылки на его доклад не работают, потому что в архивах НГ его нет) про то, что постмодернизмов у нас два.

Это как минимум, а всё потому, что русский постмодернизм в силу исторических и просто русских причин очень из себя изоморфен. А значит, и вторичен, само собой. Этот фактор всегда отталкивал от него серьёзных людей. Всё-таки русский реализм не был вторичен — его ещё Пушкин с Гоголем придумали. И модернизм, так и быть, не был — его тоже Пушкин с Гоголем, потому что. А вот в области постмодернизма мы, определённо, не спереди планеты всей.

Липовецкий этот момент смягчает: всё-таки у нас был соц-арт, всё-таки мы придумали «симулякр». Хоть не первые, зато сами. Потому что про ихний симулякр тогда ещё не читали. (А Борис Гройс и Вадим Руднев считают, что симулякр мы придумали ещё в соцреализме, так что, может, даже и первые.)

Ещё один фактор (который отталкивал) в докладе Липовецкого просматривается очень заметно. (Нельзя, конечно, говорить «просматривается заметно», но так уж вышло. В языке щас реформа. Вон, Курицын хвастался в виклях, будто утвердил ударение на первый слог в слове «дискурс». В пику французскому оригиналу, типа. Только это неправда, потому что по-английски тоже ведь не на первый. На первый только в словах «благовест» и «послушник» ударение.)

Вот, значит, второй фактор. Придумывание постмодернизма происходило у нас по-французски, потому что читать Барта интереснее, чем читать Пирса. (Не случайно люди считают, будто слово «дискурс» — французское.) А по-французски — это как? Первым делом означающее. Означаемое потом. По жизни потом, потому что оно вообще только снится. Значит, понятие ПМ утверждалось как мода на знак, не имеющий денотата. И что он означает, каждый понимал по-своему. Собственно, в термине «постмодернизм» нужды не было. Наличные реалии литературы под него не просились. Концептуализм назывался себе концептуализмом, а «необарокко» называлось «другой прозой» (что, конечно, круче, хоть и не так научно). Но поскольку означаемое уже представлено, надо было как-то его означить.

Липовецкий весьма удачно пишет о том, что стратегии означения вырастали не из реальной истории литпроцесса, а из той запутанной парадигмы чтения, в которую опчество рухнуло с головой в конце восьмидесятых. «Вторая знаковая система» напрочь вытеснила тогда из головы первую. Литературе, в которой Татьяна Толстая «выводила в свет» Сашу Соколова, а Витя Ерофеев — Набокова, легче всего было врубиться в тезис Умберто Эко «у каждой эпохи — свой постмодернизм».

Его у нас авторитетно доказала Наталья Автономова на круглом столе в «Вопросах философии» в 93-м, вроде, году. И согласно ему, кстати, слово «необарокко» с постмодернизмом никак не вяжется. Барокко было самостоятельной стратегией культуры, то бишь «авангардной». Постмодерными были маньеризм и рококо.

Беда в том, что согласно этой концепции «свой постмодернизм» бывает не только у каждой эпохи или каждой национальной культуры. Он бывает у каждого писателя в разные годы, месяцы или дни жизни. И привязать его к истории литературы поэтому невозможно. А что было делать, если диссер по специальности 2101? Ну и приходилось.

Липовецкий разделил перепутавшиеся в свальном грехе постмодернизма практики надвое. Если реализм (метод, где средства выражения минимализируются, а восприятие автоматизируется) брать за эталон «простоты», то концептуализм и необарокко отталкиваются от него в разные стороны. В «нео» нормальный человек ногу сломит, а концепт ему скучен, потому что, во-первых, примитивен, а во-вторых, там не взаправду всё.

Тем не менее, бифуркация есть, а значит — есть жизнь, и всё хорошо. Но по закону научно-публицистического жанра положено бить тревогу. Оказывается, оно коллапсирует: «Сближение концептуализма и необарокко — во многом тревожный знак. Исчезает необходимая для культурной динамики »разность потенциалов» — каждое из течений, завершив полный круг, приходит к исходной позиции оппонента». (Так ведь и до реализма снова недалеко…) Короче, «исторический» постмодернизм переживает кризис.

Но тут алармистский капкан захлопнулся: «кризис постмодернизма» звучит то ли по-Станислав-рассадински, то ли просто глупо. Приходится делать оговорку, что «кризис для постмодернизма — естественное состояние». А это уже уступка постмодернизму трансцендентному, «метафизическому», тому, который у каждой эпохи свой. И не уступка, а полная сдача позиций: «Впрочем, кризис в культуре — состояние продуктивное, это точка бифуркации, в которой одновременно существуют несколько потенциально равноценных возможностей, это развилка, многое определяющая далеко вперёд». Что на язык сторонников «метафизического» постмодернизма переводится так: «Впрочем, постмодернизм в культуре — состояние продуктивное, это точка бифуркации, в которой…» — и так далее. Зацени юмор, о продвинутейший читатель.

Сколько ни пытались придать постмодернизму статус оригинального метода и исторически локализованного направления — ничего не выходит. Одна надежда не Президента.

2.

По этому поводу Липовецкий цитирует Александра Иванова — издателя Сорокина и «МФК», известного наезжателя «Саабами» на Андрюшу Чернова и вообще Бенкендорфа. Цитата такая вкусная, что я тоже её хочу:

«В темпоральном смысле Россия вступает сейчас в полосу, которую можно назвать «неомодернистским проектом». То есть период постмодернистского проекта заканчивается, и путинская политическая реформа с иерархической и одновременно прозрачной структурой политического пространства, а также движение, связанное с литературным опытом визуального искусства, опытом кино и т.д., перемещают нас в совершенно новое эстетическое поле, которое можно назвать полем неомодернизма. Что определяет суть неомодернистского проекта? Снова оказывается востребованным образ будущего. (…). Сегодня у России впервые появилась история».

То есть «Браддва» смотрим, Петра Первого воплотили, пора и литературе подтягиваться. Вон, Проханов про победу над Чеченской войной написал — без базара неомодернист растёт!

То ли то Владимир Георгиевич на своего издателя из японских руд повлиял? То ли просто слова нового захотелось… Только, по-моему, всё не так будет. После аппетитной кампании «Путина — в президенты, Кириенко — в мэры», многое, конечно, виделось в розовом свете. Но оно ж течёт. Меняется, там. Вон, уже и лодку утопили, и башню не сберегли. На хрен, спрашивается, нам такая история? Тем более, что для подписи под расходным ордером новый термин явно великоват. Придётся потом делить на «неоромантизм» и «жополизство».

В натуре. С одной стороны, как представишь Пелевина с Березовским — на Рождество в Успенском соборе со свечечками стоят, так невтерпёж будущего постнеомодернизма делается. С другой — а ну как союз с «властью» — это такой чисто русский способ засирать рвы и перелезать через границы? Вдруг это настоящий ПМ (а никакой не «неомодернизм») и есть? Опять же, деньги будут давать…

Сердце разрывается прям. С одной стороны, сам недавно мечтал, чтобы ввести лицензии на занятия литературной деятельностью. С другой — а вдруг самому не выдадут? И стреляйся, как Маяковский тогда. Проханову хорошо — он как Фадеев застрелится… А у меня ж душа.

Короче (это к Липовецкому я вернулся), когда научный дискурс путается с публицистическим, выходит всегда стрёмно. Надо было про Путина не цитировать. И постмодернизмы на засаду не разводить. Надо было подождать вообще. Вот, с божьей помощью, к майским Пелевин с Сорокиным по новой книжке напишут… Тогда и поглядим, куда оно всё.

Вялые варианты

Авторы

Сборники