Лов шак

Впрочем, ладно. Как рассказать, обсказать, высказать то, что накипело, нет, не накипело, а фаянсовым рукавом хлобыстнув по лицу (ну?! батистовым? кисейным?), в общем, газовым рукавом, как в Освенциме, разорвало мне душу?

Читатель спрашивает, на какой остановке она выходила, та девушка. Какая девушка? Прекрасно понял, какая, хотя на мгновение подумал про Малярову, — на онкоцентре. Она там работает, в онкоцентре. Ах, человек, теплый онкокентавр, плывешь себе по теплым рукавам жизни, которая щадит тебя нехотя и довольно часто — спустив рукава… Как склонный к преувеличениям Колотилин сказал бы, спустив портки, красочно ебет в жопу.

Не знаю, про кого вам начать. Про Малярову? Или про ту, с ногтями, (ну?!!!!!) загадочную (тьфу!) незнакомку. И ведь что особо трагично: ей не меньше моего хотелось быть на руки теплым онокентавром из дверей маршрутного такси принятой. Вся такая стерильная медсестра, смиренно несла в своем судне хищные ветви века…

Я подумал тогда: ну? И решил подать ей руку, выходя из маршрутки. Размеренно встал, протянул шоферу деньги (мы с ней вместе размеренно встали) и начал медленно выходить под дождь. Она следом. И еще тот калмык. Молодой, здоровый татаро-монгол. Но она за мной. И вот, задыхаясь от собственной дерзости пополам с ужасом предвкушенья, я неизящно развернулся в дверях, прицелился взглядом подать ей руку, и она спокойно, с примесью удивления (или даже ожидания, ведь именно такие женщины не пугаются, если подать им руку или, скажем, бросить под ноги собственный плащ в лужу) порхнула по мне глазами.

Ага, — увидел я. В руке сумка (это в одной), а в другой зонтик и чуть ли даже не с полиэтиленовым пакетом. Спрашивается, куда мне тут совать руку?

И она этой своей примесью дала мне понять: куда же ты, мой милый, но такой неумелый, нелепый, просунешь тут свою руку? Ведь вот она я, без твоих проблем, связанных с тем, что ты великий писатель, но, в общем-то, козел, и не имеешь двухкомнатной квартиры, и вечно полон проблем, несуществующих в жизни, — куда ж ты меня? Я-то готова, но?..

И, повернувшись к двери спиной, я открыл зонт. Даже не видел, как она вышла. Сразу потерялся на таком сразу огромном пространстве, пошел не туда, зарыскал глазами по сторонам, и оказалось, что именно она, та незнакомка, оказавшись медсестрой, правильно пошла к онкоцентру, а я, описав лишний с точки зрения рельефа местности тетраэдр и параллелепипед, основательно наступил в лужу.

Это вот был такой случай. Теперь, так и быть, слушайте про Малярову. Снял с полки и поставил перед собой фотографию этой Маляровой. Ей тут всего лет шестнадцать — со всем вытекающим отсюда тем, о чем говорить даже не стоит. Но сначала выкурим сигарету. Не потому, что писатель хочет показать, что, дескать, начатая тема его волнует, а просто я привык ночью курить и пить водку. И все сразу поняли, какая нелегкая у писателя, несмотря на всю его мужественную скромность, в общем-то, жизнь.

Представьте себе знойный полдень на проспекте имени Карла Маркса с бульваром, где так много всяческих магазинов, и в разные стороны шныряют полуобнаженные лукумонки, а посередке, как всегда, стоим мы с Колотилиным и смотрим, нет ли тут где-нибудь немножечко пива «Монарх экстра-шит стронг» или портвейна «Кавказ розовый».

Кажется, я в прошлый раз не удосужился объяснить терпеливому читателю про лукумонок. Так вот, прежде всего надо напомнить, что лукумоны, как следует из статьи в журнале «Наука и религия», — это такие цари древних этрусков (интересно, какие еще этруски бывают), что-то типа критского царя-жреца, но сказать так — мало, потому что загадочные лукумоны не вписываются в те схемы царской и жреческой власти, которые и т. д.

Они могли быть всесильными, а могли и не пользоваться влиянием, потому что их власть была слишком глубоко зарыта. Лукумон — обладатель сакрального знания (знания жизни, ибо все сакральное в основе своей реально, о чем толкует та же статья), в этом его сила и в этом же его слабость: ну уж очень, видимо знание сакрально, чтобы — и так далее.

Лукумонка, правильно, — самка лукумона. Но кроме ограниченной способности совокупляться, ничто ее с самцом-лукумоном не роднит в подлинном смысле. Она слишком с другой планеты, чтобы терпеть его лукомонизм, ей уж лучше подавай армянина. Красива, изящна, ужасно вертлява, но неуловимо (точнее говоря, отчетливейше) вульгарна бывает она.

Этот ее вульгаризм (от слова «вульгата» — староитальянское просторечье) не есть развязность или грубость, а просто простота, иссушающая душу и отупляющая до скуки и муки, — простота взглядов на себя, жизнь и грядущие перспективы. Счастье, деньги, семья, независимость, карьера, опять независимость, опять семья, опять муж, дети, любовник, машина любовника, машина мужа, своя машина, Машина машина, квартира из двух, трех, а потом четырех комнат, парикмахерская, потому что так нужно, и мебель, потому что в их возрасте (неважно, каком) на полу сидеть, а особенно лежать, не пристало. Вы понимаете?

Дитя демократии и массовой культуры, она дышит воздухом свободы, моя вульгарная лукумонка, она по крупному мелкобуржуазна, ей неведом латинский дух средневековья, она передвигается по плоскости и не способна мыслить интроверсивной вертикалью, ибо чужда мистического чувства, и плетью обуха не перешибешь, а ружье, если не заряжено в первом акте, даже будучи палкой раз в год не стреляет, и она крепко стоит на ногах, обутых в умопомрачительные босоножки «Ле-Монти», и у нее совсем не всегда есть деньги, которые ей так трудно в отличие от нас с вами достаются, но она не жалуется на жизнь, хотя бы потому, что всегда молода душой и особенно телом.

Так вот. Если бы у меня была уверенность в том, что читатель читал рассказ Сэлинджера «The good day for the banana fish» или повесть «Выше стропила, плотники», я бы сказал, что лукумонка это жена Симора, а если бы читателя хватило на «Френни», сказал бы, что она Лейн Кутель, а если бы я сам был таким умным и начитанным человеком, как мой читатель, то, возможно, сказал бы, что лукумонка — это и есть Толстая Тетя, на которой держится мир, только не толстая, а, желательно, с совершенно гениальной, от бога данной фигурой и особенно ногами, впрочем, важны так же волосы, цвет кожи, разумеется, сиськи (их не может не быть) и (если дело происходит летом) всякие обнажающие пупок топики, лайкровые колготки, флуоресцентные юбочки и обтягивающие попу штанишки. На вкус отдельных лукумонов по высокому разряду идут пятки, ягодицы и перекладины лукумонок (перекладина — расстояние (интервал) между левой и правой внутренними поверхностями бедра, то, что у мужчин называется хамским словом «промежность»).

В общем, теория лукомонизма, являющаяся краеугольным камнем миропонимания (нашего с коллегой), представляет собою смесь радикальнейшего сексизма с мистическим озарением насчет собственного места в жизни. Не важно, дальше вы сами поймете, опираясь на никогда не изменявший вам жизненный опыт (ха-ха-ха, грубая шутка).

Идем мы, значит, обнаженными лукумонками и своим лукумонизмом томимы, а тут — бабах: выныривает из вероятностных закоулков временно-пространственной мезенхимы Наталия Малярова — с такой загорелой грудью, руками, сиськами и ногами, что даже у самого высокодуховного лукумона падают с носа очки, и в душе воцаряется осень.

Собственно, это все.

Мы побродили за ней, любуясь ногами и попой, обогнали, зыркнув на загорелые в Сочи нос и щеку, посидели за столиком уличного кафе, пока она проходила мимо с, кажется, уродкой-мамашей, обогнали еще раз, мысленно обкончались до усрачки, и я влюбился.

В третий раз встретив волшебную Малярову уже без злобной уродки-мамаши (или, может, все-таки то была тетя) входящей в салон духов Дали Сальвадора (один миллилитр — пятьдесят тысяч по ценам июля 1997 года, а перед тем она серьезно изучала витрины ювелирного магазина) я решил: все! И больше ничего, кроме этого все! не решив, просто вперся следом за ней туда, в эти Дали, поизучал идиотские витрины и сказал: «Аа эээ мм вы того… вас ведь зовут Наташа?». Чем вызвал в свой адрес кучу иголок и бурю защитительных эмоций. Потом, продолжая от напряжения мычать и пукать, растопил лед, передав привет от одноклассника, забыв сказать от какого, — она-то решила, что от Виталика Пищева, который, по слухам, еще в десятом классе ее трахнул, и улыбнулась, в надежде, что Виталик, давно скупивший все сажевые месторождения и газопроводы, опять и очень кстати вспомнил про былую любовь с высоты собственного обдроченного Мерседеса (а это был Колотилин), и опять улыбнулась. Тут бы хватать деву на руки и нести на край света, но я окончательно обосрался ее хищно посаженного носа, тупо сосредоточенных глазок, витрин с духами, знания того, что будет дальше, прочих превратностей, кукарекнул напоследок «абвгджзикэ» и ринулся в духоту светлого дня из алькова, где моя голубка осталась презрительно пожимать плечами.

Лов шаколад.

Если бы я был художник, я бы нарисовал очень красивую картину и назвал ее «Love shuck». Очарованные таким трудным и несомненно многозначительным названием, ее повесили бы на стенку в метрополитен-мьюзем. Там бы, на той картине, была изображена громадная перекладина, а с нее свисали бы завитки намокших от дождя рыжих волос и серые лужицы глаз, а сверху я бы нарисовал зонтик.

Все прочее на свете безупречно, все прочее на свете бесконечно, как… забыл, что. Все прочее меня на свете мучит и пучит, как мопса и пупса.

Вялые варианты

Авторы

Сборники