Wannabe blues

Хороший город — Париж. Улицы его широки и не длинны, впрочем, не весьма широки, а пропорционально широки, как на картинке, что в совокупности с мостовыми и стенами зданий создает впечатление игрушки. Чистенький город. Не без дерьма, конечно, ну да оно, говорят, лезет из всякого, — вопрос только когда и сколько, и сразу этого не заметно — только потом, но про все, что было потом, мы вспоминать не будем.

Париж прозрачен волнующей прозрачностью стеклянного киоска, за которой притаилась бутылочка «Кампари» и баночка дес оливес. Еще там можно покупать чай, оранжевый сок для ребенка и крепкие сигарки Cafe crem в желтой коробке. Мозаичный пол ковырять ножкой. Изучать глазами архитектуру витрин. Вдыхать запах трамвая. Вы жили в городе, где нет трамвая?

Хороший город Париж. Дрова, дрова, дрова… Из окна крошечной спальни отчетливо виден крест на крыше какой-то церкви. Мне говорят про женский монастырь (был там до революции, где крест), я, поеживаясь, воспринимаю это как фрейдистскую оговорку: бабы — хозяйки квартиры с видом на крест — куют, пока горячо, а мне хочется есть и пить, и еще немножко курить, впрочем, с удивлением обнаружив, что хочу всего так много, согласен уже и трахать хозяек тоже — черт, дескать, с ней, с оговоркой.

Хороший город. Хорошие люди. Немного о них: номер первый, сегодня им будет Сахацкая Наталья Николаевна, тридцати лет, 90-63-94/162, вес не знаю, а жалко. Брюнетка, впрочем, не жгучая, умеет громко петь застольные песни и мужественно исполнять роль души компании, если ответственные за это мужчины слишком тупы или напились. Вообще, принимать на себя тяготы жизни — отличительная черта героини со столь эротичной фамилией, доставшейся ей от мудака мужа.

«Мудак» тут не для красоты вписан, а именно таковым и был этот, как бишь, — Сережа? Без ложной скромности доложу (а даже напротив, с какой-то грустью), что история Натальи Сахацкой видна мне, как на ладони, после прочтения книжки «Верю в любовь» автора Валентины Порошиной. Муж-мудак пьет, бьет, ебет, денег не дает, а с детства была крылатой. Потускнели синяки под глазами, сыну Димочке уже пять, на Новый год Сережа опять напился, из далекого города Ставрополь-на-Кавказе приехал восхитительно пахнущий кумысом приятель подруги Андрюша Козлов, весь в галунах и черкеске — розовощекий атаман, прям с чеченской войны, как нож в масло… Эх!..

Хороший город Париж. Подумалось… Впрочем, нет, не подумалось. И даже с каким-то остервенением принялась защищать Андрюшу от критичных подружек, топя себя в отчаянном чувстве неправоты, и путая ее, эту неправоту, с чем-то, что требует выхода, разбитой посуды и ссоры с подругой, приятельницей Андрюши Козлова — дурой, разумеется, не потому, что она его приятельница, а потому, что сказала, будто Сережа — мудак, какая наглость… Когда мужественный Андрюша Козлов играл с Димой в воздушный шарик, и любимый сын громко смеялся, опять подумалось… Ну да что еще способно так тронуть сердце практически незамужней женщины, как вид отца для ее ребенка (см. известный кадр из фильма «Терминатор-2»), и от подуманности этой, а так же от недавно сделанного аборта захотелось какой-нибудь ласки… Черт! Читатель! Осудишь ли ты эту Наталью?!

Хороший город Париж. Хорошие бабы — в шерстяных штанах против холода, с круглыми ляжками и задами, как у породистых кобылиц — парижские зимы славятся морозами и скользкими льдами. Самые длинные, круглые ляжки и самые ухватистые ягодицы у моей спутницы. Дальше забыл… Держась за поручень телефонной трубки, зависая над пропастью сладкого компота, сказал: люблю. Ага, — говорит, — тоже… Эх!.. Все это просто жалость, а ведь приятно. Так вот, достопочтимый читатель, не осудишь ты и эту Наталью, и вторую, и уж тем более третью.

Хороший город Париж. Люди там ходят друг к другу в гости. Поздно возвращаясь домой, либо сам провожая до остановки, а то и до квартиры (где было б неплохо остаться — холодно, и города не знаю), видели елку: большая, она стояла с разными огоньками. Потом, минуя темень универмага, долго влезали по обледеневшему пандусу, глупым смехом подбадривая друг друга. Больше нечего вспомнить. Разве что красные буквы и часы на стене вокзала, в которые уставился, баран-бараном, очами, полными мысленных слез, и другие реально распухшие глаза, и провоцируемые плачем сопли. Холодно было — ужас.

Собственно говоря, город Париж плох. В купе лезли разные мысли про то, что, дескать, проходит время, хотя на самом деле стоит на месте, как в театре, когда показывают поезд, и за окошком бегут специальные люди с веточками в руках, изображая то сосновый бор, то березовую рощу, а то и отдельно стоящие деревья. Только в этот раз с ним не было ничего из того, что может скрасить жизнь одинокого мужчины, а он именно чувствовал себя преодиноким, несмотря на ее где-то присутствие, впрочем, чаще всего на другом конце телефонного провода, который представлял себе плохо и даже не знал, какого он цвета, из чего сделан и лежит ли в сырой земле либо наоборот наброшен на опоры столбов, специально для этой цели в нее врытых. Можно даже сказать, почти не верил в существование провода, а только читал о нем в книжках, где всегда написано «на другом конце телефонного провода». Вот и все.

* * *

Две минуты прошло. Господи, еще. Страх — это бессилие, страх порождает усталость, усталость порождает страх, а Сим породил Изафета. Хороший город Париж. Там всегда темно, если только не встать утром и не поехать в шатком трамвае «в центр», где красные мостовые, и возле памятника поэту Кольцову запастись горьким Кампари или сухим Мартини, по крайней мере, водочкой Абсолют, дабы пить это все ночью. В сумерках люди едут с работы — я люблю эту вечернюю суету. Чуть раньше мы покупали сигареты Лайт Сэйлем для тебя и для Лены, еще раньше цыплячьи ноги — и ты вкусно пекла их в духовке. А потом в вечерней суете среди многих людей (которые все покупают) праздно идти в гости. Я люблю электрический свет. В голове ирония судьбы. Ирония судьбы, да.

Что ж, перейдем к номеру второму: Сергеева Елена… не помню, 100-72-210/165, вес довольно заметный. Любит песню You better stop before You break my heart, но не могла ее слушать года два в память о несчастной любви, пока из города Ставрополь-на-Кавказе в светлых джинсах и клетчатой рубашке не приехал Андрюша Козлов, приятель подруги. Угощает гостей рябиновой настойкой, любит поговорить о духовном, громко поет и идет стелить простыню. Одно «но» — у Лены нет мужа.

Ты думаешь, у меня есть муж? Правильно, нету. Из чего это следует? Во-первых, я не скажу, что не могу без него жить. Могу прекрасно, уже давно. Во-вторых, он был бы очень рад, если бы я, допустим, жила у мамы (не надо тратить денег, а значит, напрягаться и зарабатывать, как делают те, у кого две извилины; не надо знать, что у нее есть всякие там мысли, чувства, желания, прочий «кал», — короче, ничто не напрягает, можно, наконец, без отрыва от производства собственного дерьма предаваться мечтам о пиве), так вот, если я постоянно живу у мамы, а с ним время от времени прихожу поеб..ся, как говорят, то нас всех это устраивает. Время от времени — это не чаще двух раз в месяц, на большее мы не способны: у нас атрофия простаты, хуя, мозгов, жопа только большая, она же единственная мышца, не считая икроножных. Не думай, я не вру, он сам мне говорил, как ему спокойно, что я у мамы. Я, правда, была тогда от него беременна.

Зато есть папаша — трудяга и алкоголик. Первые три минуты Лена скромно смотрит прямо в глаза, а потом вытягивает под столом ноги (в носках: холодный город — Париж) и пихает их вам прямо в мошонку. Как потом утверждалось, чтобы проверить, а не похотлив ли он? Оказалось, что похотлив.

Летом Лена хотела поехать к морю, Андрюша экономно предлагал Кисловодск — сошлись на том, что в апреле будут слушать соловьев в курской деревне — там Ленин папа выращивает картошку. Обмен письмами завершился унизительным словом «дюшик».

Номер три. Вера Николаевна Оболенская, 83-65-93/175, вес довольно терпимый. Будучи женой моряка, уже года три томилась бездельем, пока наконец из города Ставрополь-на-Кавказе не приехал с большим клетчатым чемоданом давно любимый приятель Андрюша Козлов. Закончив, как все девочки, музыкальную школу, петь тем не менее не умеет, зато любит до резей в животе смеяться приятелевым остротам. Квартира у нее небольшая, спать приходилось в одной комнате на разных постелях, и, расправляя перед сном одеяло, она охотно показывала свои изумительной красоты ноги. Муж-моряк был дурак. Чтобы удобнее было смотреть перед сном фильм «Королева Марго», расположились на одной постели. Стало удобно.

Номер четыре, Стеклова Надежда Петровна, по профессии художник, но основным занятием в жизни (А!.. 90-62-90/166, вес нормальный), так вот, основным занятием было ходить по ночным шалманам в поисках мужа, Стеклова Евгения Михалыча, по профессии гений: «Ге-ний!!! Женька — геее-ний!» — орал с балкона пьяный Охрименко, пока из города Ставрополь-на-Кавказе не приехал в клетчатой толстовке друг гения Андрюша Козлов — усатый, бородатый и замечательно толстый. Напрасно друг Женя бил друга Андрюшу по морде — не помогало.

Хоть художница Стеклова и забита семейным бытом, Андрюша Козлов заметил выпуклость ее лба, свидетельствующую, как известно, о готовности к сексу. Он любил ее сильно и долго — о, это печальная история, так что запомнились только случаи особого экзотизма, как то: пыльный чердак в позе «шестьдесят девять», парк культуры и отдыха, приспустив трусы и колготки, мешок с сахаром за занавеской в троллейбусе, не менее пыльной или чуть менее, чем наши с вами, коллега, души и пр. А что, собственно, «и пр.»? Любовь оборвалась трагично, не исчерпав и трети своих ресурсов.

Знаешь, чем мы еще наслаждаемся? Когда пишем в Internet своим pen pales и так, вроде невзначай, обмолвливаемся, что, мол, была у меня жена… Как будто в этом его, а не ее так называемая заслуга. Которая вовсе, кстати, и не была — отдадим ей должное. Плюс Наталья Сахацкая, плюс Париж — ах, был же еще Париж!.. Так мы играем в солдатиков: всех врагов победили, давайте, хвалите. А еще, когда нам нужен какой-то антигерой (чтобы все сказали: бедненький, какие все вокруг тупые, а у него ж такая хрупкая душа, и прав-то, как прав!) — нам очень нравится вставлять: «Лена была убеждена…», «как была убеждена Лена…»

Лену Сергееву любил раза два или три, а скорее, даже четыре — не помню. Отчетливо любил ее на кухне, куда выскочили покурить под предлогом, что идем целоваться; ее жопа торчала из отворенного окна на манер телескопа, а сиси и морда свисали с высоты восьмого этажа в сторону асфальта под разглагольствования о том, что «я так счастлива — хочется упасть вниз, чтобы ничего не кончалось». Любил у стены Парижского высшего военного командного училища напротив мусорной свалки, рассказывая что-то про арбузы, а Лена неровно болтающейся рукой указывала школу номер ххх, в которой ребенком училась делать минет.

Любил на полу под столом среди окурков и разбитого стекла, в луже рябиновой настойки. В тот же день пытался любить в спальне — не вышло: была холодная простыня, но зато в тот же вечер любил на кухне, под нарезание колбасы и сипение чайника. Потом, правда, пришла Вера и все обломала: села за стол и давай трындеть, а Лена ногой ее под столом цап, — та думает, что это я, и говорит: «Это моя нога», — умора! Да хоть бы и твоя, подумал, а она уж и подавно подумала и, послав Лену на хуй, быстренько поехали домой смотреть «Королеву».

* * *

Ты любил меня так мало, но когда меня волновало это больше, чем сейчас? Вскоре наступит твоя очередь, и все же когда-нибудь ты поймешь, что не могло ничего быть важнее, а может, и не поймешь (ведь ты глуп), за что любят женщины.
Я бесконечно счастлива. Всегда есть силы, чтобы начать заново. Если нет — не живи. А без любви нельзя. Без нее можно быть немного, а потом она откуда-то берется, и жизнь уже не кажется такой плохой. Пусть на чуть-чуть, недолго, но ведь после — заново… Поэтому я счастлива; больше пока ничего не нужно. До свидания, Мир.

Ведь вот спрашивается: почему я так не люблю собак? Да все дело в том, что не люблю и все тут. Нет, я их не боюсь, мне они не противны, а просто много во мне той мелкобуржуазной кичливости, которую называют стремлением индивида к свободе. Известно, собака — животное стайное, а в стае свободы быть не может, кроме собственной запертой изнутри на ключ с выдернутым из розетки телефоном квартиры. А ведь у Веры была собака. И у Нади была — Фанечка — бррр, ненавижу, какая гадость. И у Лены, обратите внимание, собака. Если она так умна и читает множество гороскопов, неужели ей там не написали: раки ненавидят собак! Равно как и то, что в философской науке носит название «другого человека»!

Так что я никого не пущу в мою запертую изнутри на ключ квартиру, никакой жены, сам буду в постели курить и не делать уборку. А Лена не такова, она сразу же начнет делать уборку — это у нее на лице написано, в каждом грациозном изгибе ее мягкого тельца сквозит муравьиная самка. Тут она поразительно схожа с Надей, в которой, правда, сквозил муравей-солдат: «быстро двигаюсь я, только ядерный взрыв остановит меня» — так называемый «комплекс Марии».

Продолжим взвешивание. Надя — феминистка, и даже не хочет этот вопрос обсуждать, а то, говорит, всякий раз убеждаюсь, что мужчин ненавижу. И вообще, ее дружба интересует больше секса, ну да меня это устраивает, в смысле секса, вот только желательно еще убрать куда-нибудь дружбу. Хорошая семья была у Альберта Эйнштейна. У Нади собака — пудель, а их я особенно ненавижу. Нет, Надю мне нельзя — у нее сиськи маленькие, но крепкие, а значит можно. В голове ирония судьбы. Ирония судьбы, да.

До свидания, Мир. Хорошее было бы окончание. Вечная цитата из фильма про Страну глухих: «Где справедливость?» Весь вонючий т. н. жизненный опыт (который, кстати, является результатом все же собственного выбора, а не той судьбы, на которую принято сваливать свое дерьмо, и о безусловной мерзости которого прекрасно известно его обладателю, — нет, лучше, автору), — с такой же мерзостью и наглостью порождает такие же вонючие тексты, точнее, один текст, обидный и не очень человеческий, который, как и тот самый «опыт», перестает волновать наверняка кажущегося себе изобретательным и великим автора. Он же как Юпитер — поэт, «постмодернист», которому все позволено, — считает всех непонимающих его чуткой души «тупыми»… Не знаю, куда правильно воткнуть запятую в последнем предложении.
А что же еще ему считать? — скажешь ты. — Признаться, что он дерьмо, себе и тебе? Размечталась, а как же чувство собственного достоинства? — Черта с два: наплевать. Ничего не надо. Признания достаточно в стиле «романа» и, конечно, стишков, как же мы забыли-то, а? Там же и потерянный рай достоинства, независимости и всего, что нам так хочется иметь, иметь, иметь. Заботился бы там, где сильней заметно.
Скажи «изюм»! (Скажи себе «наплюй».)

«То ли плюнуть на все и махнуть в Париж?» — подумал и махнул на балкон курить. Сука жизнь, нет в тебе интересов. С утра, распугивая галок, выскочил на улицу в трусах делать зарядку, сразу устал, махнул рукой, плюнул, пошел спать и спал до после обеда, потом уже поздно начинать новую жизнь, решил напиться чаю, полез зачем-то в шкаф с носовыми платками и умер.

Точнее, застыл в невыразимом молчании, сковавшем воздух. Было слышно, как облетают листья, и сказочной болью, невыразимой щемящей светлой радостью вонзилось воспоминание о голых макушках берез, о синем-пресинем небе, о золотой шуршавой россыпи, о той осени, с которой…

Что ли, решил, к Сахацкой пойти в гости, давай, мол, повспоминаем, все равно твоя жизнь загублена, и моя тоже? Но потом как представил, как скучно и одинаково будет с ней вспоминать, так сразу и поникли березы, и чувство щемящей радости задвинулось на манер ящика платяного шкафа обратно.

Лена говорит «я бы родила», как же меня перекосило от ее слов! Глупая, глупая, это ж так страшно сложно, ну почему вам кажется простой жизнь? Вы просто звери: охота, секс, отлет на юг, разговоры о деньгах, почему все так просто?

Юнги и Фроммы столпились, участливо кивают головами, что-то записывая в блокноты. Чу, вижу Набокова с сачком и обязательным онанизмом, чу, вижу мастурбирующего от скуки поэта. Что за лицо? Туман, как в фильме «Санта Барабара», не дает разобрать личность. Бродский или Пригов? Оба по разному, но забавно: вы когда-нибудь видели, чтобы человек подрочить специально на стул садился? Ему стоя не удобно, он на ходу не может, ему нужен интим, чтобы сосредоточиться!.. Свечка в стакане скривилась, обнажив зубки, на краю деревни зафырчали собаки, чаша, рубаша, джизус.

Амплификация, вот.

Ницше, друг, как я тебя понимаю! Как я ни хуя не понимаю брата Хайдеггера, так я понимаю тебя — ты правильно все понял, чувак: суки они, падлы, — хочется схватить топор, смешно выбежать на улицу, напугать старушек, милиционера, самого себя и, вернувшись в конуру, где сам себе хозяин, позорно и уютно закончить самоубийством, как это описано у Шукшина и чуточку с привиранием у Сартра, а у меня и топора нету. Сижу дрочу.

Вы думаете, почему?! Ха, ха, ха, — от скуки, от бессмыслицы времени, от структурного — не голода, нет — от структурной смерти, еб его мать, этого слова «структурный», без него обойдусь, итак:

Я ДРОЧУ В ПОПЫТКАХ ИЗБЕЖАТЬ СМЕРТИ, ибо за что еще в этом мире можно так удобно ухватиться, ощущая дуновение из призывно отверзшего пасть колодца?.. Впрочем, и не дрочу уже, совсем опустился.

Рыгательная пасть отверзшего душу колодца обиженно предлагает включить телевизор, вытащить из холодильника ниточку колбаски, освежающую струйку горчицы, взять книжку поглупее, фантастику, например, или Толкиена и не забивать себе голову, что, дескать, я прям герой парсоновской стенки.

Нехотя подумал о Поле. Интересно, что она сейчас делает?

Отгадай. Сейчас я была в ванной. Горячей-горячей. Если даже очень постараюсь, у меня точно не получится одна вещь на свете: разболтать, как хорошо мне бывает в ванной. Поэтому я и не буду. Скажу только, что в результате позанималась долголюбимым, долгожданным сексом; классно вымыла лапки, ушки, носик, много чего еще, а остальное вымылось само; полулежа в спелой воде выпила предварительно приготовленный чай с лимоном; вся пропахла любимыми Им желтенькими гранулами для ванн пресловутой фирмы «Avon» и различными МС; постирала Его любимые мои черные шелковые трусики (это я уже для словца, что любимые: в Его семье не было принято красивое белье), сделала кое-что еще; напоследок в течение одной десятой секунды позакалялась холодной струей; а когда заново родилась на свет, решила слегка подпортить кожу в самых нежных местах приятным белым кремом, а потом чесать челку, сушиться, нажимать на кнопки клавиатуры энд соу он.
Хотя начиналось все враскоряку: глупая, не захотела пойти на кухню (надо было ополоснуть для чая чашку) и сунула ее под кран, когда ванна набиралась водой, а струя такая мощная — вместо спокойного наливания в чашку, она в момент разбрызгала в уже замечательную по всем параметрам воду остатки малинового варенья, которые были на дне. Воды стало жалко, не набирать же ее заново, пришлось залезть и руками под водой двигать хлопья к открытой дырочке в ванне, пока они совсем не исчезли; так потеря воды оказалась не очень значительной. Не выгнать хлопья, понимаешь, было нельзя — иначе они оказались бы в моих волосах. Вода должна быть идеальной.

Допустим, спит, ну а что она делала вечером? Ругалась с дочкой, — моей, заметил в скобках, дочкой, — но про нее-то даже и не вспомнил, вообще не ощущал пресловутого феномена отцовства. Ну вроде как в фильмах: они встречаются через двадцать лет, она говорит, это твой сын, и мужик смешно переворачивает жизнь, — нет, у него с этим было просто, об девочку ему было плюнуть и растереть, он, строго говоря, не считал возможным у детей наличие души, ведь душа бывает только у некоторых мужчин и баб, но у последних по большей части какая-то плохая.

Дочка будет такой же неврастеничкой, как мама (вот слово «мама» его приятно возбудило), впрочем, у нее, помнится, был талант рисовать неплохо, но так разве хватит у француженки мозгов отправить дите вовремя в художественную школу — колледж, поправил себя. Там, где под бесстрастным взглядом гипсовых аполлонов в пустых аудиториях собрались на водопой колченогие мольберты, ее раком лишит невинности слегка арабистый второкурсник.

Н-да. Пола все так же брешет по телефону, обсуждая впечатления дня с подругой, и стыдливо вспоминает его, закатывая глаза и думая про себя «дура я дура», и стареет, покрываясь безнадежным налетом времени толщиной в одну молекулу, или уже даже две.

Приятно думать, что она все так же много пьет чаю, интересно, может с бисквитом и маслом? Она так интересно крошила его на терочке и складывала в масленку горой эти стружки и…

Ах черт, что это — он собрался подумать, что до сих пор ее любит?!

Еще чего не хватало, это же смех просто, ну ее на хуй, в жопу, жопу, жопу, лучше думать о Сахацкой, Блевацкой, Илоне Сталлер, о девках с собаками, о ком-то по фамилии Ельчанинова, о Маше, ну не знаю, только не о Поле — уж очень это все надоело! Уж лучше о Колбасникове думать, как сладко было с ним зачинать Женечку, в гнилой рот с отсутствующим зубом впиваясь, и потом благодарно, часто и быстро целовать в желтую худую щеку с продольной морщинкой: спасибо, мол, за день, спасибо за ночь, спасибо за сына, спасибо за дочь.

От человека остается часть речи, сетовал поэт, но, будучи более философом, чем поэтом, он сказал бы, что от его человека остался горшок с цветами.

Вектор.

Сумма результатов покраски волос, произнесения слов и запоминания разрозненных эмоций, направление движения человечьей личинки в неизвестном ей направлении к неизвестному пугающему результату… Некая энтропия или, если угодно, Бог, ибо, копаясь в своей нерелигиозности, он подобрал себе покровителя в лице не денег, не успеха, не знания, не искусства — он листал дальше и дальше, пока не остался у него один лишь этот вектор.

So on.

Да, сун он проспится и, как ему было категорически объяснено накануне, позвонит вечером, чтобы услышать полупрощающий-полужесткий вопрос о том, сменилось ли его поганое настроение, и не собирается ли он далее забивать баки, эти милые керосиновые баки песком и трухой своего предощущения мира, как он провалится в тартарары.

И вдруг почувствовал себя вайлентли хэппи в противоположность животному буддическому озарению, в противоположность единению с миром — крайняя степень с ним разобщенности, за которой уже НИЧЕГО НЕТ, и это тоже было счастье, — так, наверное, за мгновение успевает пережить досаду и ужас человек, падающий с неба без парашюта, чтобы, раз уж выбирать не приходится, испытать неожиданное счастье и сказать себе: э, да ничего страшного не происходит, господи, до чего же по кайфу падать без парашюта; чувствую себя превосходно, приветствую тебя, восхитительно щедрая, добрая и такая интересная жизнь!!! И зачем в ней был Андрюша Козлов, — неизвестно никому абсолютно.

Вялые варианты

Авторы

Сборники