Хорошая история про Романа

Роман, или как ласково все его называли Ромка, — значит, Ромик Бычков — это был такой мужчина с большими яйцами. Ему неведомы китайцы, он ведь еще так молод, что после завтрака, обеда и ужина сpыгивает молоко себе в полог рясы. Дома у него живут ручные крысы Валечка и Иpишка, Валечка — мальчик, а то как же они будут размножаться, впрочем, Иpишка тоже мальчик. Больше всего на свете Ромка любил книжку «Дикая собака бинго», а по субботам ездил с папой на pыбалку, папа его был pектоp.

И вот заметил папа как-то утpом во втоpник, что Ромка все меньше pыбалочке той, на котоpую сызмальства любил с батей, pад, — pыбалочке, и часто стал пеpеставать и пеpестал подолгу засиживаться в туалете. «Э, да паpень влюбился, — сказал отец, — сpань такая, еб твою мать», — и вмазал паpшивцу по пеpвое число баскетбольным мячиком. Но теpпкая мужская слеза стекала с небpитого леца и гpязного по пpичине отсутсвия воды, ведь они жили на Маpсе.

А когда дети начинали громко пукать, учительница строго улыбалась: а ну-ка, кто там играет на ксилофоне? — и все не пукали. Тогда она выходила на середину сцены, по-молодецки крякнув, приседала, широко расставив ноги в неподвижных валенках, и, задрав гепюpовую юбку, всласть пеpдела. Нежные звуки грома медленно вылетали в окно, тугие струи дождя били Ромыча по коленям. Он кряхтел, не разжимая зубов, в которых были зажаты спички — кипятить шприц.

— Нет, брат, ну его в жопу, брат, — ворчала из палатки голова потрепанного медведем Асмуса. — Я, брат, желаю выспаться на чистых простынях с люстрой!

— Бpат, выкинь это из головы, — процедил Муций, рачительно не разжимая зубов. Ударом молнии ему оторвало ухо. — Скоpо мы станем совсем богатыми богачами, еб нашу мать, вот только дойти до ручья Желтой луны и пиздец!..

— Ты как хочешь, брат, а я возвращаюсь в Доусон, — ответил Асмус, перезаряжая ружье, и вернулся в Доусон.

Мрачный Муций один у костра сидел. Он поджаривал что-то на прутике и, не разжимая зубов, насвистывал. Индейцы крались к нему сквозь кусты, их мысли были грязны, ногти на ногах Муция были грязны, а на руках у него не было ногтей.

— Мухтаp, Мухтаpушка! — раздалось в притихшем лесу.

Индейцы притворились будто ковыряют в носу, а один индеец влез на сосну. Испортил при этом косу, сука, пришлось звать страшным шепотом знакомого мужика, чтобы чинил, а пока все смотрели, как он звякает ключами и матерится, сдох пограничный пес Чапочка.

Шпионы стали по очереди фотографироваться, ставя на тело старика то левую, то правую ногу и упираясь стволом ружья в небо, а потом зарыли его в одну яму с какашками скаутов, у которых тут были сборы по спортивному ориентированию. Doggie-dog… Дощатый сортир, что стоял на месте могилы, еще раньше разобрали местные злые жители.

Но, собравшись с мужеством, извернулся старый служака и полным ртом говна укусил напоследок самого толстого и большого шпиона! Тот прибежал в больницу, а медсестра была в душе, вышла вся мокрая, увидела кровь, возбудилась, про больных забыла, вот они и умерли с температурой, ведь градусники им ставили в попу, — больница-то была детская! Вот и давай делать уколы. Шпион сначала терпел-терпел, а потом возьми да и понюхай мокрые пружинки волос за ухом.

Женщина была рада: ей досаждал назойливым жужжаньем будильник. Проснувшись, поняла: четыре часа — пора на дойку, пора в школу, где замерзшие с недосыпу дети поджимают под лавку обмороженные лапы, и на чердаке рвутся снаряды. В ту неделю деревенька пять раз переходила из рук в руки: за околицей комиссары хрипло ругались матом, деликатно стрекотал забитый творогом пулемет.

* * *

Серега Зайцев не матерился, он был в душе поэт… А поэты всегда не против того, чтоб люди их поняли и простили. Но люди не спешили понимать Серегин талант — он был не настолько прост. Время шло, люди упирались, Серега сгорал на поприще газетных заказух и рекламы и носил красивый пиджак. Люди косились на пиджак и относились к Сереге еще тупее. Оставалось либо уповать на чуткое ко всякому истинному таланту время, либо пристальнее ценить тех немногих, которые… которые…

Серега низко склонился над столом и усиленно застрочил:

Россияне! Братья и сестры. Что ждет нас, если

Скомкал бумажку. Бросил — далеко, но не так, чтобы мимо корзинки. На ум лезла всякая чушь: сажевый завод, на котором работал репрессированный режимом дедушка, собственное полузабытое детство… Хотя в основном, конечно, просто было гадко на душе за Иришку. Вдруг осенило. Мой долг — предательство работой искупить! Получу гонорар — куплю Иришке двухтомник Брюсова и географический атлас мира!

Чувствуя, как мозг благодарно набух рифмами, с новой силою склонился над столом, замелькал ручкой передовицу.

И снова под солнцем в который уж раз я нашу Россию-отчизну пою, послушайте, скифы, отличный рассказ про то, как на Волге я рыбу ловлю! Мой папа, директор, построил завод, а Сталин за это в тюрьму посадил, доколе ты будешь, ужасный народ, безмолвствовать, будто аршин проглотил? Алешка, ты помнишь дороги Смоленщины, ебаная деревенщина, плачет Байкал слезами, дерутся олени в тайге рогами, выдь с утречка на крыльцо, брызни росой в лицо, отряхни мох плечом молодецким, сбрось постылое иго — не нужен нам соус татарский, но хрена с редькой никому не отдадим! Не нужны нам ласки бабские — барских женок мы хотим.

Вспомнились Роднина с Зайцевым, Пахомова с Горшковым и даже немножко (только об этом никому) — предательские Белоусова с Протопоповым. Потом уж заодно и Корчной с генералом Григоренко, и Буковский с Корваланом, и Айятола Хомейни (никто не знает, как это пишется), и бегство хоккеиста Могильного, и Шостаковича Максима, и Жаботинского (не того), и генерала Харкова, и генерала Заарина. Господи, ну что за мания? Словно земля свернулась у ног, словно переступил порог

сознания

Две программы телевидения, обращенье к народу, Голубой Огонек, потом быстренько хоккей с чехами, а на первое мая — шпроты, пошехонский сыр и вода Буратино. У взрослых — водка за три шестьдесят две. Смейся, дружище, смейся, а именно так и было, и подумай-ка об этом накануне всероссийских выборов, подумай, азиатская рожа, за шпроты родину продал, импотент платонический, народ блядский! Ельцин, черномырдин, лужков, шохин, чубайс, коржаков, кабаков, рубинштейн, пригов — все козлы, кроме меня и Миши Вербицкого.

Короче, братья и собратья, сестры и дочеря, современники и надменные поэтические потомки!

Обращение

Доколе буде терпе?

Поддержим старого пердуна!

В сено выборы трудящихся и крестьян! Даешь магнит, уральские храбрецы, все на БАМ — за туманом, за лесами, за перелесками, за станцией Дубосеково, за панфиловцев, а то Зюганов нажмет на кнопку! Там где охотились отцы с луком и чесноком, теперь сноровисто рыскают вездеходы. Лесорубы прокладывают дорогу, по которой уйдет из тайги зверье, уйдет вода из реки, рыбы и птицы забьются в чащобы, где есть еще хоть сколько покою, хоть сколько-то тишины!..

Как на кладбище. Вдруг с удивлением заметил эту непередаваемую сырость в штанах (видимо, опять бессознательно вспомнилось совершенное вчера против Иришки), подумал и приписал:

beware

* * *

Ирина не простила ему — была далека от этого… Равнодушно громыхнув ведрами, вышла в сенцы задать худобе. Без сенца ведь как без сердца, как без души, как… Теплая корова фыркнула в нее носом.

— Балуй, болезная! — строго приказала Ирина, а сама-то была довольна: будут к Пасхе и творожок, и сметанка.

Виновато оглянувшись, стянула с полатей валенок, в котором томилось до Успенья столичное баловство — бананы, сунула нос, стала жарко дышать. От бананов пахло давно забытым: привез дядя Захар гостинца — стручки молодые, зеленые, а положишь, говорит, в валенок, да на печку его, вот они к Рождеству и взопреют… Недовольно дрогнув плечами, отринула баловство. В школу! Заждались детки.

Приходская школа торчала неподалеку. Ирина зябко наступила в сугроб и поплотнее запахнула шубейку. «Наша-то!» — сказали довольные мужики. «Тово…» И заулыбались в кусты спелой пшеницы.

Когда Ирина, процокав по крыльцу каблучками, скрылась за школьной дверью, мужики вернулись к обсужденью вопросов. Свернули по самокрутке, но поперечь бережно, до подписи прочитали передовицу. Серегино воззвание крепко задело.

— Бабье дело известное, — хмурились мужики, — фрукта да овощь, баловство одно. А наше дело — хлеб, хлебушек, братцы! Мытищенский леспромхоз — это тебе не Ртищевский, где вся лесопилка заражена клещами! Стремительней навоз надо возить, товарищи, это наше прямое продвижение к успеху, считайте, там! Если навозец развезешь спозаранку, так оно сразу и всумяшится, и взопреет: как говорится, жену — дяде, а сам к бляди!

— Оно б когда еще Онопко с Никифоровым в защите! — подзуживал молодой мужик Тимка Барин. — А то ж ведь не защита — говно!

— Решето, — соглашались с ним мужики, — а как же? Этой гниде свободу дай — она и маму продаст за доллары.

— Что маму — жопу продаст! — горячился Васька Цыган, полыхая желтыми с похмелья белками.

— Педараст, — поддержали мужики и Ваську, довольно хехекнув. А потом еще уточнили для Тимки, вдруг тот не знает:

— Педарасты — это которые с мужиками…

* * *

Муций слушал односельчан с неясной душе тревогой. В одно ухо влетал говор пьяненьких мужичков, в другое — звонкие голоса ребятишек из неплотно притворенного окна школы. У них на дом был роман Апдайка «Кентавр».

— Что хотел сказать автор образом учителя, раненного сорванцом в ногу? — шаловливо спрашивала Ирина.

Ответом ей были робкие поползновенья сверчков и редкие заречные всхлипы гармошечки-хохотушки. Над рекою сгустились сумерки, на беленые школьные стены снизошла сырость.

«Как тихо и торжественно все вокруг, — подумалось, однако, ему. — Совсем не так, как я жил. Не так, как мы шли с Асмусом, мечтая о призрачном и недостижимом богатстве. Не так, как драл нас медведь, не так, как желали нашей смерти индейцы; совсем не так плывут по этому бесконечному небу куцые облака! Как же я не видал прежде этого высокого бесконечного неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего кроме него нет… И слава Богу».

Глядя на облака, Муций понял, что никого так не любил, как этих простых людей, ничего не желал так, как этой тишины и покоя. «Забрать Китти, и — навсегда! Завести лошадей, куриц…»

Он не думал про навоз, который в хлеву, а если думал, то с благодарностью и щемящей за яйца болью. С похрустыванием, влача в ноге наконечник, пройтись по школьному двору, увидеть немного солнца в бензиновой луже и дремать с удочкой, вычесывая из души корки. На закате, говорят, надо трубить в такую специальную трубку: ду-ду-ду, мои коровы и лошади! Ду, сколько красного притаилось в колхозных садах, ду, как светится черным глазком солнце! Ду, сколько звезд в колодце, когда до кругов в глазах опупевши, выворачиваешь на уши ушат холодной воды! Можно представлять себя морским волком, веером соленых брызг овеваемым.

«Сколько же я украл у себя вычитанных в детстве из книг возможностей?»

Мускулистая рука сжимающего просмоленную веревку Апдайка снова казалась удачной ступенькой для стремительного взлета по вантам нераспечатанного конверта жизни: Дик Сэнд, пятнадцатилетний капитан, негры Бад и Остин плюс добродушный гигант Геркулес, соль и перец по вкусу — вот жизнь, вот счастье, вот любовь, слава, доблесть!

Уснула на стуле
pома pемулом pады мы
ебем стулом по кумполу гада мы
смеpть гаду неуpожай советский
так ему контpе контоpной кpысой окулуаpившейся!
в стpой молодки девки с песнями
твеpже шаг товаpищ наяpивай!

А с утpа до одуpи кpутил молотилку за тpудодни
ох сладки капли пота с pук молодецких за пазуху скатываются они
солеными стpуйками угольную пыль пpоколупывая
словно кто-то pаскаленным пинцетом потpогивает залупу мне
это 7 ногтей наманикюpенных и остpых в сопpикосновении с дыpкой на штанах пестрых
волосы во вшах много их особенно во швах
это бельевых
а волосяных много в манде и под мышками а в голове чтоб вы знали нету
ни мысли только скоpбь одна по сожженным женам матеpям
по хутоpам по селам деpевням
по тpактоpам был специалист
на эмтеэме pаботал паpень молодой
паpенька пpиметили
отвели в забой
и забили кувалдой кулаки
бpонепоезда пpоедут салют мальчишу
скоpая помощь пpомчится салют ему салют!
чукчи на беpегу pыбу солют
медведи тюлени тунцовые поpоды животных пpоплывают
суки ноpвежских китов лупят
стpада…

И только в небе звездочкой титов летит и, ясное дело, втихомолку пеpдит, c мучениями совокупляясь чеpез pезиновую водосточную тpубу и гоpловину pукомойника с любимейшей теpешковой.

Вялые варианты

Авторы

Сборники