МАСЛЕНКА-2

Голубая папка

Выкуренная сигарета вызывает легкое головокружение и ужас от необходимости совершать очередное действо, например, встать со стула. В полутьме кабинета, за опущенной шторой, закрытой дверью пройденные дни кажутся жухлыми, как выгоревшая от времени кинопленка. Впрочем, жизнь других людей, какой она предстает нам в так называемой реальности — не кинофильм, а, скорее, фотография, другими словами, мы не можем воспринять всего действия, но лишь отдельные его фрагменты, в духе столь любезных нам элеатов. Дни стареют, становятся площе, их уже можно засунуть между страницами книги, или в голубую полиэтиленовую папку, а папку — в самый низ книжного шкафа, под пластинки и не перебираемые за ненадобностью архивы.

Пузырьки слов тянут за собой массу ненужных деталей, среди которых теряется главное, а потом оказывается, что и главного-то нету, и через усилие-другое воспоминанию приходит конец, папка летит в угол, мысли съезжаются в кучку, насчет того, что неплохо бы заглянуть в холодильник, и кроме томительной боли в плечевых суставах и радости от колбасы, скворчащей на сковородке, остается чувство с достоинством выполненного долга, допустим, распиленных и аккуратно перенесенных по льду досок — что ж, после такого труда можно спокойно есть колбасу, смотреть с интересом по телевизору кино «Не бойся, я с тобой» про каратистов или «Свадьба соек», а пройдет сколько-то лет, — десять или двенадцать, — и доски сгниют, и построенный из них домик будет продан после смерти хозяев, а от колбасы и радости, и покоя, и чувства выполненного долга останется только прилежно хранимая дрожь воспоминаний и томительная боль в плечевых суставах.

ВОСПОМИНАНИЕ НОМЕР ОДИН
Бутылка черного стекла — ее никогда не существовало, хотя ее родная сестра была подвергнута сожжению на костре в огороде и похоронена на крыше старой кроличьей клетки, в которой уже давно никто не живет после недоброй памяти эпидемии мимикоза — от него, говорят, дохнут не только кролики, но также и кошки, и некоторые люди, и она стоит теперь на полочке в моей кухне, тщательно украдена из ничейного серванта в бог знает чьем доме, в нее налито немного спиртовой настойки, которую можно добавлять при консервировании в огурцы, а можно отпивать небольшими глотками в течение дня, когда становится нехорошо на душе, то есть, собственно говоря, часто.

ВОСПОМИНАНИЕ НОМЕР ДВА
Уж и не знаю о чем в нем поведать, может быть, рассказать про пластмассовый меч зеленого цвета, и как хорошо было им махать, прыгая по дивану, или про красные лыжи, уже весьма тщательно описанные где-то в начале, или про сам диван? Господи-прости, давайте-ка считать безвозвратные потери! Некоторые из них совсем не жалко, преимущественно это люди, также весьма мало жалею о кошках, а вот вещи неодушевленные, то есть только посредством меня, а не сами по себе существующие, то есть исключительные факты внутренней биографии вызывают прямо-таки взрывы отборнейшей слюняво-сердобитной боли. Таким образом, не жаль тех, кто умер своей смертью, но жаль себя самого на фоне всякого барахла, и если бы мне пришла в голову мысль просить о чем-то у Бога, то я помимо сосисок с кетчупом, и даже прежде них, указал бы на главную ценность — лежащие на антресоли воспоминания, это есть главный и важнейший инструмент любви к самому себе.

Высунувшись с сигаретой в окно, тупо глядя в окно на повисшую между облаков луну, повиснув собачьим языком на подоконнике, слушая, как трещат цикады, размышляешь, какое из воспоминаний окажется следующим в этом списке.

Топонимика и топография

Но прежде всего на ум приходят белые извилистые дорожки.

Не такие уж извилистые, но очень белые. Водка в запотевшем с такане водка в запотевшем стаканк аблоневый свет струйка воды истночается тягучая поадает в подставленное ведро, в краышечках ведер собралосьн немного дождевой воды стакане пузатом низком аэрофлотовском я плыву а вотка

хороша, если закусывать ее так: на тонкий ломтик ржаного хлеба (лучше всего использовать ненавязчивые сорта, например, «Окский») кладется ломтик сала с основательными мясными прожилками, короче, бекона, у нас еще говорят «пашина», но я ненавижу это напоминающее о нестиранности трусов слово; чем жестче сало, тем лучше, но чтобы потом не пришлось его рвать зубами, следует этот сальный ломтик заранее разделить ножом в среднем на четыре части. Ничего страшного, если к салу прилипнет немного соли — сверху кладется лимон, а соль с лимоном полезна. Кружок лимона также делится на четыре части, толщина их произвольная, по вкусу. Я люблю, чтобы было много лимона, толстая толщина. Можно наоборот, это зависит от утонченности момента. Теперь накроем бутерброд ломтиком сыра (лучше использовать твердые сухие сыры, Голландский, например, или Российский, но если у вас есть только брынза — один черт, сойдут так же Маасдам и Родамер, только, пожалуйста, не Рокфор — слишком жирных и ароматных сыров наше предприятие не выносит. Ну вот… Не спеша жрите все. После первого бутерброда вам захочется водки, ну буквально чуть-чуть, граммов пятьдесят. Пейте, и закусывайте вторым, а там будет видно.

Примечание: водку не люблю.

Однако были времена, когда я пил ее много, и горло не схватывал спазм: то ли я был не столь разборчивым, то ли водка не была такой мерзкой. Когда в «Колумбе» случился пожар (речь идет не об одноименном театре из Ильфа-Петрова, а о фирме «Колумб» — оперативная полиграфия, издательские услуги, что, впрочем, как показывает судьба, по большому счету одно и то же), пожарники стали вести расследование, в том смысле, что, мол, пострадавшие виноваты сами, а значит, хер им, а не страховка. Пожарникам была преподнесена бутылка «Кремлевской»: там вместо этикетки — шелкография по стеклу, как на «Абсолюте», колумбовцы шелкографию уважали, вот и была преподнесена пожарникам бутылка «Кремлевской». Однако эти заносчивые свиньи бутылку «Кремлевской» отвергли, и нам пришлось самим ее пить. А чтобы не пить просто так, купили еще два ящика и устроили званый обед под девизом гастрономических меньшинств. Гастрономические меньшинства — это те кто жрут всякие плохо сопрягаемые вещи, отыскивая в них тонкости и искусы, до которых был так охоч главный колумбовец и мой компаньон Колбасников Астарот Екимыч. Единственный искус, достойный того, чтоб его вспомнить, — это кислющий-прекислющий (без сахара и соли) лимон, тщательно смазанный крепкой-прекрепкой горчицей (лучше всего «Анкл Бенс стронг»). Райское наслаждение.

Примечание: Духовным лидером движения «Антитоталитарная гастрономическая инициатива», известного также как «Движение гастрономических меньшинств» является Андрей Васильевич Колотилин, который любит запивать суп вареньем. В силу часто возникающего желания утолить голод А. В. Колотилин любит перекусить на ходу, на улице, запивая буханку черного хлеба баночкой «Кока-колы» и привлекая восторженные взгляды встречных козлогрудых вакханок. Подобно большинству москвичей А. В. Колотилин кушает по-собачьи быстро. И даже не по-собачьи, а со скоростью лесного пожара. Буквально сжирает еду. И на этом фоне однажды поверг меня в пучину умиления и восторга, заявив:

— Открыл вчера лекарство от астмы. — (Надо сказать, Андрей Васильевич страдает от сенной лихорадки. Осенью лихорадка усиливается и перерастает в астму. От астмы Андрей Васильевич страдает еще больше). — Надо быстро есть винегрет и запивать его горячим чаем…

Иногда мы с Андреем Васильевичем дарим друг другу или разрабатываем совместно свежие гастрономические идеи. Так, я научил его пожирать в изрядных количествах леденцы «Холлз». Он меня пристрастил к польской жевательной резинке «Шок» (очень кислой, желательно с повидлом внутри, чтобы было еще противнее). Совместно был открыт способ употребления коньяка «в альпийском стиле»: бутылка на двоих за десять минут, но не винтом, а ликерными рюмочками чуть больше наперстка. В чем секрет — догадайтесь сами, скажу лишь, что закуской являются черствый хлеб и кетчуп. Наши наиболее сакральные разработки (такие как «Пить пиво долго» или «Сыр») покажутся читателю чересчур сложными, поэтому описывать их не стоит.

Наверное, неудачное второе воспоминание съехало в тему гастрономических меньшинств потому, что ощущать себя меньшинством с ударением на букву «и» — «меньщинством» очень важно, раз ты мудак. Один мудак — просто мудак, два мудака — в поле сноп. Уже движение, тенденция, закономерность.

А нормальные люди едят кашу или что им по телевизору рекламируют.

Отец яблок

От мудацкой темы едем в деревню. Там сейчас пахнет осенью, на огородах лежат тыквы, небо хорошо прочищено и поражает взгляд синевой. Но осень плохо помнится мне — в это время года я обычно прозябал в школе. Зато хорошо помнится лето. Пусть так: в первой главе хорошо помнилась зима, а теперь лето.

Движение к лету начинается с подсчета дней и вычеркивания их. Последняя школьная четверть наполнена ожиданием того, ради чего и живешь: летних каникул. Приближая их, можно, например, загодя перечитать «Детей капитана Гранта» — летом будет не до того. Летом надо запастись на чердаке кипами старых пыльных журналов (особенно высоко котировались «Вокруг света» и «Советский экран») и днями просиживать на крыше летней душевой: либо на солнце, либо (пара скачков задницей вбок) в тени соседской яблони — душевая ведь стоит под яблоней на меже.

Журналы были уже тогда пятнадцатилетней давности, но их содержимое я воспринимал как актуальный рассказ о ждущем меня задеревенском, задетском мире, в который, конечно, стоит когда-нибудь войти и насладиться (чего стоят одни только Сиськи Софии Лорен!), но когда-нибудь потом.

Выделенная курсивом фраза бессознательно крутилась в моих мозгах, время от времени приобретая законченные формы: так, в четырнадцать лет прочитав «Кольцо вокруг солнца», я ощутил себя эскапистом: да, бегство — но ведь от мерзости, и ведь в прекрасный, дивный край…

Мерзостью был пропитан Город, а его инфернальное сердце — Школа — источало ее. Торжественный поход в автобусные кассы предварительной продажи билетов, три рубля шестьдесят копеек, и три часа (тут уже копейки не в счет) стелящейся под колеса дороги от мерзости надежно спасали. Спасали непреодолимые для учителей сто шестьдесят километров, спасали листья виноградной аллеи, которая когда-то вела к нашему крыльцу… А самым надежным местом во всем мире был почему-то каменный дворовый сортир. За его дощатой дверью, закрытой на железный крючок, я физически ощущал, как призрачны и мелки оставленные в городе страхи.

Словом, потом можно быть готовым к тому, чтобы закончить школу, поступить в московский университет (а то и в ГИТИС или во ВГИК — это же так понятно, «Советский экран» делает свое дело, а вот о море — ведь вокруг света можно только морем объехать — почему-то всерьез не думал), одним словом, вылететь из гнезда и хорошенько подержаться за Большие Сиськи. Когда-нибудь потом.

А пока — я и не подозревал, что живу в самом настоящем раю, то есть подозревал, но как-то расплывчато и беспредметно, во всяком случае, не так отчетливо как сейчас, когда запах опилок, гуканье (или как его) диких горлиц, россыпи яблок под ногами и прочие миллионы важных вещей уже не соединяются в цельную картину, не дают сюжета и не называются нелюбимым философами словом «реальность».

У памяти своя логика — логика запахов и звуков плюс неопределенных царапаний в груди, а у письма логика своя: следя за надлежащей формой фраз, ежесекундно забываешь, что же на самом деле хотел сказать. Эта плотная и непроницаемая завеса до бешенства доводит меня.

Хлебница

Хлебница голубая, как папка. Открою небольшой секрет: папка не имела отношения к нашему рассказу, просто нечаянно пришлась к слову. Насыщенная кучей фотографий и писем, она уже давно покоится на одной из городских свалок, попав туда привычным для всякого мусора путем: выкинул я ее… Вместе с несколькими годами жизни.

Итак, хлебница голубая, пластмассовая, если близко поднести к глазам, видны многочисленные следы ножевых порезов, они придают ей историческую достоверность. Когда-то еще была крышка, пластмассовая, прозрачная, треснувшая и потому канувшая в лету. Строго говоря, и хлебнице была уготована та же участь, но ее спас случай. Попробуй опиши его, этот случай (случаи вообще относятся к сложным материям, их трудно описывать), попробуй, говорю, опиши, если без конца звонит по телефону стекольщик Игорь, и если он, в конце концов, приходит, долго и аккуратно вставляет стекло, попутно рассказывая за жизнь, после вставления стекла требует чашку кофе и продолжает рассказывать за жизнь, а в самый критический момент рассказа за жизнь, когда я уже готов к мысли, что Игорь останется ночевать, приходит моя жена и тоже нервно слушает Игорев рассказ, как назло в этот самый момент касающийся семейных проблем его друга-дантиста.

Друг-дантист увлечен парапланеризмом, и это почему-то не нравится его жене. Иногда под предлогом шефских поездок к маме друг-дантист отправляется на одну из окрестных возвышенностей и тайком предается своему пороку. В это время жена бдительно звонит маме и раскрывает обман. Наивное дантистское желание «не обострять» оборачивается жалкой и стыдной ложью: жена чувствует себя преданной и покинутой, компенсируя стресс постоянными перестановками мебели в их с дантистом жилище… Далее следует долгий рассказ про то, как во время одной из перестановок, стекольщик-Игорь позвонил своему отрабатывающему за предательство другу, и жена не позвала того к телефону. Интересно, поверит ли Вика, что тема несчастья дантиста в браке была выбрана стекольщиком исключительно в силу неведомых внутренних причин («Мою жену тоже зовут Вика», — знакомясь, говорит он), а вовсе не потому, что в аккурат вчера мы с ней слегка поругались…

Игорь страшный человек, он носит в душе ужасную трагедию (или драму). У него серьезное, слегка рябое лицо и широкий, тоже слегка рябой лоб. Усы похожи на подстриженную зубную щетку. Говорит вдумчиво и с удовольствием. И много. Не стесняясь молчанием собеседника (а как можно им стесниться?). Детей, как мне показалось, у Игоря нет. Мелькнул яркой звездой на моем небосклоне и пропал… Навсегда?

Перочинный ножик

Слегка сточенное узкое лезвие длиной восемь с половиной сантиметров по режущей кромке. Рукоятка зеленая, пластмассовая (все сегодня пластмассовое у нас), с тисненным узором, и в тиснение забилась очень ценная грязь. Я было стал ее выковыривать, а потом спохватился: как же, это же родной земли горсть: не выковыривать — беречь надо! И стал беречь.

С ножом связана удивительная история: он был потерян во время активного оздоровительного отдыха в Архызе и сразу найден опять. Но сначала (лет за одиннадцать до того) там был найден (совершенно безвозмездно!) другой — кухонный нож, с ярко-розовой рукоятью. Будучи привезен домой, служил верой и правдой много лет: ему был присвоен высокий статус «уличного ножа» (противу домашних ножей, которыми следовало пользоваться только для приготовления пищи), под ним пало не меньше сотни петухов и куриц, для которых, пока они были маленькими и живыми, этим же ножом нарезано не меньше тонны укропа. (Цыплята очень неряшливо едят укроп, больше половины поразгребут и засрут, а потому соотношение 10 килограммов на один клюв вполне реалистично). Увы, увы, розовый нож не сохранился, оплачь его со мной, о Читатель!

А зеленый нож потерялся так.

Но сначала надо сказать, что Архыз — это местность на Кавказе: речка, ущелье и поселок. Там много кемпингов и лагерей, тусуются туристы, альпинисты и прочий сброд.

А зеленый нож потерялся так.

Я поднимался на плато Тамбулу (за точность названия не ручаюсь). Шел один, в рюкзаке была банка консервов — не помню каких, но в томате. Воды не было, всяких излишеств тоже: мне было лет пятнадцать или шестнадцать, я закалялся. По пути потерял нож. Банку потом открывал, плюща ее в лепешку о скалы. Точнее, о сланцы (скалы острые, а сланцы — каменная труха). Высосал томат, пожевал листочки рододендрона (закалялся) и пошел назад. Смотрел по сторонам: вдруг нож найду. Нашел…

Недавно пользовался им как отверткой, подкручивая болты на Викиных очках. И еще резал лимон. И ел. Вика сейчас злая (надменная), под одеялом (недоступная), смотрит телевизор, ей скучно. Когда она добрая, я люблю нюхать ее пупок. У многих людей пупки пахнут неприятно, а у Вики — приятно. Как морепродукты. Можно спрыснуть лимоном и съесть. Но не сейчас.

Все те ножи терялись и находились потому, что в Архызе много грибов.

Зеленая лампа

Когда-то наверняка была настольной, но я больше помню ее как наподоконную и — в летнее время — напечную. Ударение, пожалуйста, на «у». Довольно сложно описать этот предмет. Скажем просто, она невелика, хранит в конструкции и форме память о керосиновых предках. Лампочку надо вворачивать цоколем вниз и надевать на нее металлический колпачок, который направляет свет… Не хватает слов.

Так вот, лампа хороша тем, что напоминает о книжках. Там были совсем особые книжки. От легкой сырости (о как прохладно в комнатах знойным летом!) их переплеты и корешки покрыты нежнейшей плесенью. Страницы желты (или желтеют по краям) и пахнут совсем не так, как у городских книжек. Городские книжки пахнут ничем или бумагой. Деревенские книги пахнут:

снегом, пылью, дровами, ватой и елочными игрушками, мандаринами, гречневой кашей с молоком, гречневой кашей с маслом, томительными уроками английского языка, подзатыльником, змейкой (бабушка с работы пришла и в кормилице-сумке кроме корма принесла книжку «Былиночка» — художественный рассказ о какой-то траве с картинками — взамен такой же в очередной раз изорванной) — это зимой;

сухой землей, пучками пырея, зеленой картофельной ботвой, черешней, редиской с солью, Тарасом Бульбой, тенью, листьями хрена, улитками, ливнем, лужами, коричневыми пузырями на поверхности луж (это если с веранды на них смотреть), цыплятами, сухим укропом, ржаными галетами, ржавыми гантелями, раскладушкой, боксерской грушей, перчатками, пластилином, качелями, опилками, ржавыми гвоздями и молотком — это летом.

Из городских книжек пахло только от «Незнайки на луне», да и то лишь собственной слюной, цветными карандашами и сладким творожным сырком. Кроме «Незнайки», городские книжки были скучными, в основном, детскими. А деревенские книжки были чудовищно интересны: чего стоил один Фенимор Купер, прочесть которого от корки до корки невозможно, но зато вычитывать вокруг потрясающих картинок — очень даже да. А еще были Гоголь, Чехов и, конечно, Ярослав Гашек. И Большая Советская энциклопедия, но приступив

резко захотел спать. Невыносимо.

Вялые варианты

Авторы

Сборники