МАСЛЕНКА-3

Топонимика и топология

Утром у нас сломался смеситель. Горячая вода из душа не течет. Втиснув свое, без ложной скромности доложу, гигантское тело под кран, вспомнил, как в этой самой позе — нараченного мыслителя — начинал свои безрадостные утра школьник Лев Пирогов. Что загоняло его макушкой под кран? Ужель та самая причина?

Неуют раннего утра (меня всегда будили в полседьмого, за окном темно, не-под-одлеялом холодно, желтая ванна, голубая рубашка, яичница, по радио неизбежная песня «Моряк» в исполнении Джанни Моранди). Сполоснув под мерзкой теплой струей воды молодое, но уже измученное тревогой тело, надеваешь все эти безвкусные и, поеживаясь…

Еще один нож

счастливо отыскался, когда подметали пол. Почти черный от времени, самодельный ножик, который мне не разрешалось трогать («бан-дит-ский», — строго по слогам говорил дед), но я все равно трогал, без разрешения, — я все трогал без разрешения — развивался. Он самодельный, выточенный из стального полотна, ручка обмотана черно-синей (сейчас такой не делают) изолентой, я доставал его из стола-верстака, стоявшего в «мастерской», чтобы выстрогать очередную деревянную шпагу.

Мой дед был очень мастеровитый, сам делал мебель и всякие хозяйственные приспособления, к нему со всей улицы несли сгоревшие утюги и затупившиеся ножницы, поэтому специальный, самый большой во дворе сарай был выделен под станки, станочки и инструменты, и этот сарай назывался «мастерская».

О священный сарай! О будь благословен! И прости, меня, прости! Сокруши врагов своих (я не смог) и отправь их прах прямиком в сортир! О прости меня, прах сарая, прости. Нечистые ноги скребут пятками твой порог. Нечистые руки, скудные мысли, жестокие, тупые сердца.

…голубого «немаркого» цвета рубашки, засаленную на жопе и локтях школьную форму, отправляешься в крестный ход, борясь (иногда не борясь) с желанием, не доходя до школы, свернуть — туда где милые просторы и упоительные горизонты, где оздоровительная прогулка принесет мудрой и чуткой душе гораздо больше разных впечатлений (ухо отморозишь, встретишь в поле линялого зайца), способных развить ум и довести его до крайности, поощрив недозадушенный социумом талант, чем

ваша гребанная тригонометрия

и прочая ненаучная брехня, блин, понаехали тут, ту-ту, на поезде понаехали из Казахстана, козлы, понатоптали, переклеили обои, сложили в мастерской свою козлиную мебель, козлы, козлы, фракийские выродки варвары, но большие.

По дороге смутных облысений

Вот странно: когда мы были двенадцати-тринадцатилетними детьми, мы слушали «Машину времени», «Аквариум» и «Воскресенье». Когда мы были двенадцати-тринадцатилетними детьми, «Аквариуму», «Машине времени» и «Воскресенью» было по двадцать три, двадцать четыре. Самый опасный возраст в смысле устойчивости мозгов (а мы-то слушали, главным образом, слова). Я хочу сказать, что двадцать три, двадцать четыре — это кризис среднего возраста пубертатности. Болезненные дети без свободы и витаминов, что могли они сказать тем, кто идет вслед? «Ты — дрянь». Да. И во всем виноват Шаинский. Не его ж бездарные и тоскливые песни было слушать.

Хорошо еще, что я Берроуза не читал. Потому что знакомство с извращенной Западной культурой завершил Кортасаром, Борхесом и Гессе. Теперь мой образованный друг называет меня «буржуазным». Я буржуазен, потому что женат, и мне есть где жить. И Берроуза не читал. И Слава Богу. Есть вещи поважнее Берроуза.

Щурясь, выйти с веранды, спрыгнуть с крыльца,
щурясь на крыльцо, спрыгнуть с крыльца
и (ведь двор невелик) шлепать босой ногой по горбатым спинкам асфальта,
прошлепать по босым асфальтовым
спинкам,
щурясь на мелкие камешки и песчинки, колющие босую грудь,
оступившись ногой в траву, ее прохладу ощупать,
спутанность жилистых стеблей травы,
живородящую силу,
животворность не склеванной курицами травы,

щурясь, ступить на крыльцо мастерской,
цементное прохладное крыльцо,
покрытое характерным слоем пыли,
прохладное крыльцо,
и за много раз крашенную скобу, то ли потянув, то ли рывком,
открыть, щурясь, во мрак войти,

окунуться во мрак, где вековая пыль, милая пыль, пройтись рукой по ящику, прибитому к стене, я сам прибил много лет назад, за много раз накрашенную
в гробу

Вот уж окна зажглись,
я шагаю с работы устало

Совхоз-то у нас рекордсмен, ну и приходится выкладываться: и в поле, и на винограднике, и в цеху первичной обработки… В нашем совхозе чутко относятся к новшествам в практике и науке. Руководители, агрономы, работники сельсовета, агробиологи — все чутко следят за передовой мыслью и стараются применять все лучшее. Очень метко об этом сказал старейший специалист совхоза наш главный агроном Максим Борисович Воробьян:

— Не видя нового, мы не можем идти вперед. Надо пробовать, искать, убеждаться. И делать это нужно, не оглядываясь, смелее. Если бы мы не дружили с наукой, то и не росли бы. По легким тропкам легче идти, а вот найти их и проторить — это да…

Суворовцы ищут, проторивают новые сорта, за счет которых будет идти дальнейшее расширение виноградных плантаций.

— Новые сорта, — объясняет Максим Борисович, — привлекают нас. Мы с нетерпеньем ожидаем, как они покажут себя на Прикумье: Мускат люнель, Галлан, небезызвестный Донец Пухляковский, Тавриз, Пино-гри… Нас интересует не только плодовитость, но и качество, и производственная перспективность. Наши сорта хорошие, оправдывают себя, но искать надо, надо искать… Ведь наше время — это время поисков.

Время поисков, да… Комплексная обработка, внесение удобрений, интенсивная борьба с болезнями и вредителями, виноградную косточку в землю зарою, тщательнейший уход ежегодно повышает урожайность. На взгорье выросли огромные постройки новых винохранилищ. Все здесь будет механизировано и автоматизировано по последнему слову техники. А в отделениях — новые дома с палисадниками и цветниками, красные уголки, библиотеки… Над крышами домов высятся радио- и телевизионные антенны.

Стремительно, как полноводная река, течет жизнь большого трудового коллектива винодельческого совхоза. Эта жизнь проста: над горой Верблюдка и в лощинах сгущаются сумерки. На фоне землисто-фиолетового заката проступают бесконечные ряды шпалер. Мы возвращаемся с поля. Под впечатлением трудового дня молчим, наблюдая, как вспыхивают первые огни на зеленых улицах центральной усадьбы…

Я люблю тебя, жизнь

Лети, мой летчик, лети. Лети высоко, лети глубоко — неси мне письмо: сквозь огонь, сквозь турбины и лед, письмо от святых земель, письмо от меня. Лети сквозь усталость и тошноту, туда где ряды шпалер, туда где закат, где меж пирамидальных тополей в тени плакучих ив спрятался сельский клуб.

Его не сразу-то и заметишь: дом как дом, без ампирных лепнин, без колонн, без мраморных фойе и подъездов. Но в нем регулярно проводится воспитательная работа, бьет ключом жизнь, собирается в свободное время молодежь — повеселиться, посмотреть кино или концерт, потанцевать, заглянуть в читальню.

— Не видя нового, мы не можем идти вперед. Надо пробовать, искать, убеждаться. И делать это нужно, не оглядываясь, смелее. Если бы мы не дружили с музыкой, то и не росли бы. По легким тропкам идти легче, а вот найти их и проторить — это да, — говорит руководитель хорового кружка Роза Абдурахмановна Кобелева. Черт, почему чайник пустой! С тех пор, как мы стали жить с Викой, чайник ВСЕГДА пустой!

Play out. Эссе Обобсурде

Monday, November 22, 1999 at 5:00:45 (MSK)
Я сдыхаю. Это потому, что мне плохо. Трясет всего, то есть трясло, пока читал в сортире книжку про Бродского, а сейчас уже просто хочу спать, и не стучит сердце. Но я еще буду курить. Вот только отдышусь и немедля.

Отчего автор мучается и страдает? Этого я вам не скажу, ибо не ваше дело. (Апатия от неверно выбранного тона накатила вдруг.) Но делать все равно нечего и спать негде, а Беломор купил, и весь мир сузился до размеров гудящего, дай Бог ему здоровья, компьютера. Так вот, я вам не скажу, в чем причина, ибо ведь вы будете читать, а есть такие вещи, которые читателю говорить не принято.

Книжка про Бродского интересная у меня (и не у меня, а у Вики взял — у меня нет, я бедный). Там что-то… важное я читал, и было мне интересно, но я забыл, что. Дальше было так. Решил потратить остаток дня сну (там предполагалось не «потратить», а «посвятить», и, разумеется, не дня, а ночи, ведь сейчас ночь). День завтра трудный мне предстоит, много занятий в институте, где я, так сказать, преподаю. Где я провожу время. Не умея или, вернее, боясь проводить его как-то иначе (но, несомненно, гораздо более достойным образом!), я провожу его так. Прихожу в институт и, напустив на себя романтический флер всепрощающей скуки (какое длинное и неискреннее выражение), провожу время, да.

Студенты строго смотрят на меня, гадая, как получить зачет. Иногда (довольно часто — я ведь часто шучу) их лица озаряют улыбки. Глупые счастливые улыбки людей, отвлекшихся на миг от забот. Я не помню, как было раньше, но теперь, загнанный в угол всем этим своим, так сказать, образом жизни, я научился мгновения ценить. Иногда в них можно втиснуть аж целый смысл — закончить, например, долго не писавшуюся статью, или рецензию на научный сборник «Русский постмодернизм: Предварительные итоги». Но это бывает редко, и большую часть мгновений приходится посвящать простому незнанию того, что живу не так, как надо бы жить. А человек, который живет не так, как ему надо бы, в личной жизни ох как тяжел.

Тут необходимо пояснить, какой смысл автор вложил в слова «личная жизнь». А именно такой, какой и надо было, и личная жизнь — это то, что творится в его душе, зачастую незаметно для себя самого (если не записать на магнитофон), но весьма заметно для остальных. И уж остальные тебе не спустят — ни-ни.

Свистят они, как пули у виска — мгновения те. Кажется, пора вытащить Беломорину из пачки.

Но не поднимается рука вытащить Беломорину из пачки. И сразу вытащил. Прежде чем совершить действие, надо вообразить себе его невозможность. Вообразив невозможность, сразу успокаиваешься и начинаешь действовать без надежды. Действие без надежды ценно тем, что, порой, вовсе не бывает совершено. Из скромного опыта личной жизни я могу заключить, что несовершение действий больше всего удается мне. Самое умное в моей жизни то, чего я не сделал и не сказал. Только сначала желательно убедиться в бессмысленности того, что собираешься не совершать, а то — в противном случае — накапливаются морщины.

Нам не так уж долго осталось быть вместе: время без пятнадцати пять. Если кто-то хочет, ворочаясь на диване, сказать, что ему хуже, чем мне, то он дурак. Щечки у нас горят, и завтра не будет сил восемь часов кряду говорить гулкие пустые слова, а в промежутках выслушивать новости, что там еще у нас, какая-такая неприятность, ведь за выходные ее не могло не произойти. Без пяти пять. Думал, больше времени прошло.

Но все эти штучки с субъективным временем уже не волнуют меня. Раньше сдуру якобы волновали, когда был молод и зол, и глуп, и, несмотря на страдания тяжкие, верил, что все впереди. (А оно и так там). Раньше, когда был молод и зол, писал много злых строчек, но это только так говорится, что злых, а на самом деле беспомощных и добрых. Тем, кто этого не понимает, или хотя бы не согласен принять это, не место на моем пути.

Пять ровно! Интерлюдия.

Скорей на улицы и площадя, вон из душных квартир и комнат, идти курить Урицкого шарить, бешеными глазами по облакам, считать макушки деревьев, качаясь пьяным, в распахнутом пальто идти и курить Урицкого. Секунда или миг, неважно, сколько он длится — иногда больше секунды, иногда, может быть, меньше, но ночью, заглядывая в витрину освещенного киоска в чужом городе на неизвестной улице, на которой много лет живут неизвестные люди и — о счастье, никто тебя не знает, ах, как люблю я этих неизвестных людей, или в распахнутом пальто, курить Урицкого, бросая длинную тень вдоль Александровского сада, плыть как кораблик негасимый, из какого-то там, не важно, надсада, оставшегося на целую жизнь позади, миллионы километров, миллион стуков колес по рельсам, шестьдесят семь спетых комсомольцами песен, гречневая каша с тушенкой, рыхлое печенье «Лимон» в хрустящей обертке и много воды «Буратино», чай в подстаканниках, мягко захлопывающиеся дверцы, сигарета

в тамбуре падает в избитую морозом консервную банку.

Шепчу вслед какие-то слова и возвращаюсь к книге. О нет, скоро утро, шатаясь от усталости, превозмогая в себе новую жизнь, прочь из ослепших комнат, идти и курить Урицкого, шатаясь от боли, продирать воспаленные глаза навстречу солнцу, пить пиво прямо из бутылки на глазах изумленных прохожих и думать о секунде

с одного с нею уровня

и все.

Хмель в голове, хмель двухкопеечный. Бешеный усталый взгляд загулявшего гражданина, что бредет к себе домой рано утром, наводит, нет, не наводит ни на какие мысли, и не важно, о чем поет негритянка, и не важно, о чем тоскует толстая тетя, я не умею стрелять, не целясь, потому и нет смысла в спетых строчках, и я не хочу испытывать пошлое экзистенциальное щастье, я рад, ЧТО Я СУЩЕСТВУЮ, пусть ножки в сапожках укажут пунктиром путь от вокзалов до Кировской и обратно, разгребая носками туфель желтые листья в аллейке Тверского бульвара, живописцы окунают лица в стаканы с водкой, наши девушки родные проносят мягкие груди, одетые в трикотаж, в наши книжки трудовые трудовой записан стаж.

Наши руки сжимают ножи и гитары, юноша Оболенец едет в троллейбусе по студенческому билету, как аватара, некто Светлов потерял папку, о чем гласит объявление в газете «Вечерний Ставрополь», о Вика! Тебе, вдохновенной, посвящает автор эти бессмертные строки.

Я писал целую ночь и теперь приветствую жизнь во всей ее мощной некрасоте: снова согласен на все, снова промыт слезами и чист. Потом будет не так. Но сейчас я хочу умиротворенно уснуть. Что, заметим, невозможно — по описанным выше причинам. Будет ванная комната в тщете взбодрить себя, будет, напоминаю, неработающий смеситель и никакой яичницы, потому что папа далеко, мама умерла, а Вике плевать. И, кстати, никакого Джанни Моранди.

…С работы устало

Ввв мысленная бошль сковала члены охвачены мысленной больью охота спать спать хочу дико хочет спать изнуренный мой организм, а неохота. Сознательный мозг обязан трудиться, не спится ему, чем

Впрочем, был разбужен подозрительным писком. Странный звук, что легкость бытия под одеялом мне нарушает, заставил раскрыть сомкнуты неизвестно когда вежды и определить источник — не выключенный телевизор. Источник отключил и снова спать. А теперь вот пишу эти строки, вместо того, чтобы размышлять над новой рубрикой — «Литература в Интернете». Ладно, время есть. У них там запас из трех статей, пока все напечатают, пройдет месяц. А я о вечности попекусь пока.

Замечали ли вы, товарищи, замочалили великую сублимирующую силу письменной речи? Предыдущая бессонная ночь немало способствовала улучшенью моей души. А вся эта еще далеко не дописанная повесть немало поспособствовала тому, что ее тема меня больше не интересует.

Думал отдать дань цинично проданному деревенскому дому, думал вываляться всласть в горьких воспоминаньях детства, вымолить прощение у Предков, и начал-то вроде правильно, хоть и немного сухо, а потом — бах, — все провалилось, вдребезги, под паркет, плинтус, в щель, сквозь пальцы, огородами и — ушло, утекло, атас, хлопцы, тикайте! Неописанными остались подстаканник, часы, чучело крокодила — да мало ли что!.. Полная антресоль неописанного! А я не хочу туда лезть.

То есть, что делать — известно: надо починить кинопроектор, взглянуть в глаза целлулоидным людям, которые уже умерли и оттуда ждут: ну когда же ты, сволочь, когда хотя бы на кладбище к нам придешь? А чинить лень. Не хочется ибо, вот. С нравственностью проблемы. Что ли рассмотрим их?.. Но сначала вечность должна знать, что так же, как лезть на антресоль, мне лень соискать звание кандидата филологических наук, к которому подвигает меня Вика, считающая, что с худого места работы хоть сена клок. И плевать, что там думает (и Вике шепотом говорит) моя научная руководитель (а говорит она, что, мол, сам козел), — делать нужно только нужные, то есть интересные себе вещи.

Бррррр, до чего бывает противно в случаях такой таинственной этики жизни, таких внезапных ее поворотов, когда вдруг случайно, как правило, от предшествовавших негативных эмоций, вдруг захочешь быть прямым и ровным, вы понимаете, я хочу сказать — добрым и простым или, в общем, вести себя рассудительно, так тут, прямо в эти самые моменты приходит из института Вика, то есть при чем тут Вика, она тут не при чем, поэтому скажем прямо: прямо в эти самые моменты приходит сама судьба и с веселым смехом бьет здоровенным молотком по спине.

То есть стоит ровно и беспристрастно взглянуть вокруг чистыми от вчерашних слез глазами, как она (судьба) выдаст такую херню, в смысле даже просто повернется настолько невыносимо тупым и НЕТАКТИЧНЫМ боком, что прям-таки оказывается именно сегодня, именно когда ты так ровен, и прям, и добр, и готов любить все подряд и полностью очистить от себя душу, именно сегодня по милости ее надо было быть самим собой, мужественно жуя окурок небритыми с похмелья губами (тут нам представился Брюс Уиллис из кин «Пятый элемент», «Крепкий орешек» — первая часть, «Последний бойскаут Америки», «Армагеддон» и чуточку «12 обезьян») мужественно куря этот окурок, и одним глазом щурясь от дыма с таким видом, что мол, целый мир имел в жопу, и быть при этом ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ брутальным и жестким или хотя бы циничным.

Вот как пророков нету в своем отечестве. Уеду-ка я в Москву. В Москве хорошо, никто там меня не знает, и все любят, всегда там темно и много прохожих спешат по своим делам, и слякоть очень по-доброму ложится на пористый вечный лед (похорошела при Лужкове столица), и мазнутые электрической слизью спины прохожих спешат по своим делам к метро. Вы когда-нибудь жили в городе, где нет метро?

Деградация насекомых

Вика настаивает на том, чтобы переезжать, а я, кажется, не хочу. Я хочу много-много денег, чтобы летать в столицу на самолете и останавливаться в «Рэдисон-Славянской». На пару дней, а потом назад, в свой маленький город, где вечные сумерки и вечное бла-бла-бла. Вернее, если бы у меня было столько денег, я лучше бы жил в деревне, где сверчки. Ночью выходишь на крыльцо, вдыхаешь шуршанье лягушек или, там, дребезжанье цикад, — из души уходит нравственная сырость, а днем, — э, — да что тут говорить! Это святое, об этом нельзя вот так сразу. Лучше частями.

Сегодня перечитывал, то есть, ну просто пытался читать, то есть и читал, но лежа, ну и так вот, да. Сегодня перечитывал в ванне «Жизнь насекомых», автор В. О. Пелевин, и думал о градации оных от говна к свету. Или наоборот. Там сначала появляются почему-то комары. Потом эти бзднутые египетские жучки-гамнючки, которые хорошо разбираются в жизни. Типа «пришли домой, почистили картошку, пожарили, включили телевизор и — спать».

— Доброе утро.

— Спокойной ночи.

Меня в детстве тоже заставляли говорить «доброе утро» и «спокойной ночи», но я быстро вырос и перестал говорить эту хуйню. А привычка жить в говне осталась, и даже не привычка, а назойливое стремление мотылька к свету, передаваемое словами «жить, чтобы жить». Каждый день смотреть телевизор, жарить картошку. Кто заставляет меня? Сам хочу.

Потом появляются женщины — наши главные стимулы к жизни ради нее самой, стимулы, которым эта идея имманентна. То есть, муравьиные самки. Потом какие-то маргиналы, обкуренные клопы, я их пропускаю, потому что не люблю наркоманию и все эти ее квазикрасоты, типа «самое главное — в апельсиновой кожуре». Постмодернизм. Скучно. Тараканы с их материальными стимулами тоже не важны мне.

Восхождение к свету истины завершается светлячками. И с этим я глубоко согласен, то есть именно со светлячками: светлячки есть святое. Их всех съели лягушки, но один раз в своей заоблачной детской жизни я видел светлячков в своем деревенском мире — направо от крыльца, между грушей и дорожкой, той самой, что вела к мастерской; они кружились небольшим роем, я смотрел, скорее всего, открыв рот, по особой детской привычке открывать рот, сталкиваясь с самым незначительным впечатлением, иногда даже сталкиваясь с его отсутствием: упереться лбом в оконное стекло, открыть рот и войти в ступор. Это весьма полезно душе: отвлекаешься от картошки.

Всех светлячков съели лягушки, весьма практичные существа, но раньше, до лягушек, светлячки были. Один раз. А когда они исчезли, я стал сидеть на крыльце с вонючей и совсем ненужной там, в деревне, сигаретой, слушая лягушек и чувствуя, как суета и городская ненужность (целей, надежд, рваного ритма жизни) заменяется чем-то куда более настоящим. Чем-то, проданным за четыре тысячи баксов, которые тут же потратил на: 1) очередной компьютер, 2) голландскую курительную трубку, 3) жаренную картошку и пиво. Как раз на ненужность самую ту. Недалеко же она от меня ушла. Ненастойчиво лягушки шуршали. Куда им тягу к говну побороть. Не вышло из меня светлячка Димы. Доброе утро!

Спокойной ночи.

Вялые варианты

Авторы

Сборники