Бешеная собака

Есть вещи, которых лучше не делать. Например, не умываться, не слушать «Эхо Москвы» и не ходить в театр. Особенно не ходить в театр.

В театре есть что-то варварское, постыдное — сродни обычаю носить серьги. Моя мама не носила серег. И бабушка не носила. А своих теть я ненавидел. Я рисовал их с большими, вздутыми животами, и специальный Скелет протыкал эти животы специальным кинжалом. Мои тети все время были беременны.

Вернемся лучше к театру. Самое ужасное в нем — это публика. Черт знает, с каких времен так повелось, что пресловутые «театралы» стали считаться не тем, чем они по сути являются (плебсом, алчущим зрелищ), а ретрансляторами Высокой Культуры. Даже если смотрят омерзительную (подозреваю, что и в те годы) «Принцессу Турандот». Или тот кошмар, которого я был на днях удостоен.

Где шел и как назывался спектакль, не важно. Важно, что одна из актрис постоянно рыгала (и театралы благодарно смеялись), а другая произносила шутки типа «понеслось говно по трубам» (и театралы топали ногами от удовольствия). Уж и не знаю, как поступит редактор со словами «рыгала» и «говно» в этом памфлете.

Было искренне жаль актеров. Я даже хотел им похлопать, когда ужас закончится, но не получилось. Поклоны были отрежиссированы как часть спектакля. Сукины дети не сняли масок, пока перед ними не опустился занавес. Не приняли сострадания. Как там называлась повесть Леонида Филатова об актерах Таганки? Что-то вроде «Прокляты и забыты»?

* * *

В тот же день, незадолго до описываемых событий, критик Басинский ткнул меня носом в книжку Филипа (с одной «п») Рота, изданную питерским издательством «Лимбус-Пресс». «Сколько лет, — спрашивает, — дали бы этой дряни годков эдак пятнадцать назад, как думаешь?»

На обложке черно-белая фотография: сидит на стуле девица и, приподняв не чересчур длинный подол платья, с интересом смотрит себе на… Не знаю, как редактор распорядится. В общем, красивая фотография, только очень уж без трусов. По правде говоря, у Рота и проза такая.

Но Басинский красоту игнорирует, он в корень смотрит. «Я моралист, — кричит, — государственник!.. Мне интересно, где та граница, за которой…» Ну и так далее. Очень волновал его вопрос о границе.

Так вот, теперь меня он тоже волнует. Где та граница, которая отделяет виденный мной спектакль от потрясшей Пашу обложки?

Граница — это поверхность бумаги, совершенно понятно. Похабщина в театре творится при круговой поруке участников, на условии договора с собой как с субъектом коллективного потребления ценностей, узаконенных фактом коллективного потребления. Чтение же всегда индивидуально, как физиологический акт. Поэтому оно морально небезопасно. Всякий писатель (если он хотя бы чуть-чуть честен) — эксгибиционист, всякий читатель — подглядывает.

Впрочем, расскажу один анекдот. Недавно в Нижнем Новгороде гастролировал какой-то (швейцарский, что ли) театр. Представлял пьесу Беккета «Последние пленки Крепса». На сцене сидел ровно один актер, которого видно не было (только тень в пятне света) и читал текст. На французском языке. А чтобы зрители не заснули, сверху на экране пустили русские титры.

И вот представьте себе эту картину. Сидит тысяча человек и прилежно читает Беккета. Коллективно потея. Заплатив немалые денежки… В чем прецедент? В свальности? На миру и литература красна?.. А по-моему, их обманули.

Я предпочитаю литературу, в которой обмана нет. Заранее думая о человеке плохо (пока он не докажет обратного), я жду от него признаний, а не примеров для подражания. Это ведь не Пушкин, а чуткий до тунгуса калмык говорил в рупор эпитафии про «чувства добрые», которые якобы надо пробуждать лирой. И попробуйте сказать, что в моих чутких до отрыжки и говна театралах эти самые отрыжка и говно не пробуждали «чувств добрых»!.. Еще как пробуждали — ведь когда человек смеется, он безгрешней ребенка.

Однако если допустить, что искусство обязано причинять страдания («дайте банальный катарсис» — © Басинский), то и пробуждаемые им чувства должны быть злыми. Вот где собака зарыта.

Собака — не замечали? — первым делом стремится свою интересную субстанцию понюхать — на предмет, вкусно ли пахнет. И если да, то немедленно слопать, — ведь только через блевотину и говно внутрь себя заглянуть можно. Человек же старается — на совочек или, если жидкое, — тряпкой. А чтобы заглянуть, делает грустное лицо и бежит нервно курить на кухню, а после, знаете, всегда выпить хочется, а после надо проспаться, а утром, глядишь, и прошло желание заглянуть — расплескал святое чувство, почистил зубы и пошел делать новую гадость.

Разница между уродом, который соблюдает правила, и бешеной собакой, которую отовсюду гонят пинками, заключается в том, что урод будет гореть в аду, а собака — есть в раю колбасу и сосиски. Императив не сводится к ритуалу. Напротив, всякое нарушение ритуала есть попытка прорыва к нравственности сквозь завесы морали.

Просто я идеалист. Мне хочется гуманизма, в который берут целиком, а не частями. Преступление долбаных театралов (и тех, кому не нравятся Сорокин или Ширянов) в том, что своим глупым смехом, конгруэнтным глупому возмущению, они отторгают человеческий «низ» вместо того, чтоб его до мозгов (ведь есть же они — я в учебнике анатомии схему видел) возвысить. Нет «высокого» и «низкого» контекстов, нет комического эффекта в их временном, регламентированном совмещении. Есть вечный конфликт чувства и долга, в котором побеждает не важно что, лишь бы сознательно.

Вялые варианты

Авторы

Сборники