I got my mind set on You

Ультралиберальное издательство Ad Marginem заинтересовалось романом Александра Проханова «Господин Гексоген». Встреча высоких договаривающихся сторон (на фото) символично произошла в канун Дня примирения и согласия, что, конечно, не может не быть почвой для различных культурологических спекуляций, которые мы смело опустим. Нижеследующие подробности опубликованы газетой Ex Libris 15 ноября сего, хорошего для чтения (и чтобы сбить со следа) и, я бы даже сказал, спасительного для великой русской литературы и великого русского народа года.

ИСТОКИ

Это случилось, когда приехавший из Франкфурта Игорь Зотов выцедил из зубов остатки горохового супа с сосиской и сказал голосом смертельно уставшего прозорливого человека:

— Проханов написал хороший роман. Я предложил издать его… Иванову.

У меня вспотели ботинки.

Не слушая смехотворных оговорок про какие-то там «проценты», облапил идею за плечи, потянул на себя. Она подалась легко, как редиска. Пока первооткрыватель кайфует в отпуске, кто будет дела устраивать? А идеи в воздухе летают. Бесплатные.

Александр Андреевич Проханов — мой любимый писатель, Александр Терентьевич Иванов — любимый издатель, и сойтись им надо всенепременно. Проханов — живое воплощение «Журналистики в Теннеси», к тому же — один из немногих «серьезных», пишущих на злобу дня, а не за ради аполлон-григорьевской вечности. Иванов славен тем, что опережает издательские (и иногда читательские) стратегии приблизительно на два круга.

Вот говорят, что «Лимбус-Пресс» купило права на предыдущие романы Проханова, но издавать их боится, чтоб «не отвернулась интеллигенция». Охотно верю: реноме пагубно для прогресса. Культура развивается по центробежной, — все свободные валентности с краю, в центре — интеллигенция и отстой. В общем, не сойтись Проханову и Ad Marginem было никак не возможно.

Однако не стоит понимать это так, что, мол, два маргинала, правый и левый, нашли друг друга. Только идиот может так думать. И Проханов, и Иванов — крепкие государственники, чуткие до эрекции Большого стиля. Полтора года назад, — помните? — Иванов связывал восшествие Путина на престол с наступлением эры прогрессивного «неомодернизма». Точно так же рассуждает Паша Басинский, в чьем крепком государственничестве даже такие кретины, как… ну не знаю!.. не усомнятся. Говорит как-то раз:

— Путин положил конец государственному постмодернизму.

— В смысле, как? — удивляюсь.

— Воровать стало опасно.

РАЗГОВОР С КНИГОИЗДАТЕЛЕМ О ПРОХАНОВЕ

Раскаленные провода, телефонные дни и ночи — всего этого описывать я не буду. Главное, что дело на мази; сижу в Ad Marginem на диванчике, злобно прихлебываю зеленый чай, обсуждаем стратегию предстоящих переговоров. Получается так:

— Саша, что бы там не думали об этом ты или я, история воспримет комбинацию просто: Сорокин минус Проханов равняется икс. Как думаешь решать такое сложное уравнение?

— Понимаешь, Сорокин — классицист, Проханов — романтик. У обоих есть мощный внелитературный драйв. Но Володя поступает, как аналитик: берет конечный продукт — сталинский миф о гармоничном и цельном человеке и движется к его началу. А в начале были репрессивные практики: кровь и гной, боль, пытки… Всякий порядок начинается с жертвы. Космос — это результат насилия над Хаосом, и Володя доказывает эту теорему методом от противного.

Проханов, наоборот, склонен к синтезу: он идет от Хаоса к гармонии. Но как романтик он видит эту гармонию в ретроспекции, — от насилия и крови сегодняшнего дня пытается вернуться к идиллическому состоянию, к сталинскому мифу о порядке и гуманизме.

— Но у него же есть и «перспективные проекты». Скажем, «Идущие в ночи» — это история о том, что Чеченская война чревата синтезом Ислама и православия, если у людей хватит сил подняться над суетой навязанных им экономических и политических мотивов. Мне кажется, он свою сверхзадачу ощущает именно в том, чтобы создать такую новую утопию. Мы воспринимаем Проханова, как рудимент сталинского мифа, а он — это фермент мифа, еще не поименованного. Не случайно они в «Завтра» активно ищут новые опоры: евразийство там, антиглобализм, «модернизация без вестернизации»…

— Именно поэтому его необходимо ввести в активный читательский обиход, причем, не только здесь, но и на Западе. Я же говорю: у него огромный потенциал! Большинство современных писателей идет от скромного личного опыта и опыта прочитанных ими текстов. Скажем, женщина описывает опыт полового акта, мужчина — опыт пьянки или кабацкой драки, а потом проецируют это на какой-нибудь устоявшийся стиль письма. Получается такой салонный импрессионизм, раздутые до масштаба эпопеи эскизы. А Проханов, хоть он тоже немного убит Набоковым, пытается пройти сквозь письмо, дойти до ощущения некоторого Большого времени. У него есть историческое мышление, без которого эпоха распадается, какой бы значительной она ни была. Распадается и не оставляет следов в искусстве. Кроме этого он просто писатель хороший, в отличие от …

Пока обсуждали, дважды звонил Сорокин — тоже волнуется, тоже хочет. Миша Котомин выкурил последние сигареты, под потолком штаба повис бриллиантовый дым. Переглядываемся с видом опупевших от сознания миссии заговорщиков. Завтра… Это будет уже завтра.

ТРЕУГОЛЬНЫЙ СТОЛ

Шестое ноября. Подбадривая друг друга умным смехом, карабкаемся по пандусу шикарного особняка на Комсомольском проспекте, 13. Здесь без всякой охраны (что стало редкостью в трусливой и политкорректной Москве) бьется сердце газеты «Завтра».

В коридоре румяные, молодые лица национал-патриотической национальности готовятся отмечать завтрашний День Примирения. Трусливо проходим, опускаемся на диван, в голове на всякий случай — марш про артиллеристов.

Видеть вежливо молчащего Иванова дико, но хозяин кабинета, слава Богу, не страшный. Спрашиваю, правду ли говорят, что он над столом государственник, а под столом выкидывает ногами бесовские коленца. Проханов сперва долго отвечает по мобильному телефону («Джемаль!» — затравленно переглядываемся мы с Сашей), а потом говорит, что он не колонна, и что ноги у него есть.

Еще полчаса задаю вопросы, Проханов взвешенно отвечает, диктофон доблестно не работает. Воспользовавшись последним обстоятельством и воцарившейся среди меня паникой, дипломатично встревает Саша:

— Александр Андреевич, вы певец заката империи, вроде Киплинга…

Проханов говорит, что да, что именно в период упадка обнажается суть явлений. Что он государственник без государства — есть и был, потому что во времена советской империи у нее были другие певцы: Гладков, Проскурин, которые описывали реальную, повседневную жизнь, а его тогда интересовала советская техносфера и футурологическая утопия, и что быть государственником без государства — это нормально: у Ленина или Сталина тоже никакого государства вначале не было.

Я тогда спрашиваю, не продиктованы ли его публицистические ненависть и сарказм личным комплексом: государство dead, а я еще нет? И почему он не использует свой столь всем полюбившийся драйв в художественной прозе?

Проханов устает лицом и говорит, что стиль его «завтрашних» редакторских колонок (собираясь назвать их передовицами, оговаривается: «метафорицы») был продиктован горечью от событий 93-го года и насильственным закрытием газеты «День», что затем, убедившись в читательской успешности этого стиля, он стал специально его воспроизводить, что газета — это литейный цех, а романы пишутся в другом времени, что его писательство — это не пророчество, а молитва, что он не бесноватый и не мессия. Что долг скромнее призвания. У него — долг.

Я киваю, как довольный экзаменатор. Остается последнее сомнение в прохановской адекватности, — спрашиваю о государственном православии. Мол, религии в романах у вас многовато.

Проханов удивляется и говорит, что воцерковленным человеком никогда не был и что, хотя крещен, общается, в основном, с неортодоксами. Что не разделяет веры в модные социальные мифы, и религиозный миф в его романах «снимается» так же, как миф государственный, военный или (даже) еврейский. Что перед смертью человек остается с Абсолютом один на один, без всяких посредников. Но тяга к символам, к ритуалу в пороговых ситуациях велика: в Чечне он видел иконы в штабе и ладанки на груди у солдат. Из Чечни приехал на прошлой неделе.

Они с Ивановым обсуждают свой богатый (у Саши, оказывается, тоже) военный опыт, потом возможные детали предстоящего издания, — тут уже диктофон не нужен, но все равно не прощу. Кстати, на обратном пути, в метро, опять заработал, как ни пошло это звучит.

Жмем руки, Денис Тамаровский жужжит фотокамерой (хоть бы на пленке что-нибудь проявилось), выходим довольные, как удавы.

— Харизматичный мужик, — с облегчением говорит Иванов.

— Они такие же люди, как мы, только красно-коричневые, — авторитетно поясняю я.

Обсуждаем погоду и свои впечатления. Над Москвой полыхает закат правильного багрового цвета.

ЧТО, ВОЗМОЖНО, ПОЛУЧИТСЯ

Я уверен, что Иванову следует хвататься за Проханова как за «своего» автора — плодовитого и с большим читательским потенциалом. Он осторожничает, собирается вдумчиво, с запятыми читать роман и говорит о разовом проекте. Дело хозяйское.

На меня Проханов произвел впечатление если не рационального, то прагматически мыслящего человека, который просто пока не задумывался о «позиционированиях» и «форматах», но в случае чего готов и задуматься.

Пока роман длинноват — будет толстым, переводчик много запросит. Алхимический кайф от выдумывания образов и метафор поначалу входит в конфликт с кайфом читательским: все-таки в прозе хороша та метафора, которую прочитываешь, как должное, без «остранения», как бы и не заметив.

Например, «Копейко разлил по рюмкам водку так полно, что над каждой образовалась выпуклая слюдяная линза» — очень хороший, очень правильный образ. А вот «в голове Белосельцева вставало светило, окруженное воспаленной зарей» — это уже, по-моему, слишком.

К тому же обозначенная фабула (КГБ, заговор, взрывы) требует вступления в ином темпе. У Проханова из-за его склонности к поэтическим описаниям каждого момента психических состояний героя ноты получаются целыми, а следовало бы обойтись четвертушками, даже восьмыми, по крайней мере, до тех пор, пока не начинается сцена тайной кремлевской вечери. Именно в ней обнажается суть романа.

«Кто этот маленький человек, похожий на шахматного офицера, вырезанного из слоновой кости?» — между делом спрашивает бывший кагебешник бывшего кагебешника во время застолья. И падает пелена с глаз. Атрибутика жанра, в которую помимо кагебешников, мерседесов и мобильных телефонов по умолчанию входит так называемый «реализм», — вот черт!.. — сползает, как пасхальная шелуха с яйца, оказавшегося крокодильим.

Панический мозг начинает перебирать новые спасительные координаты. Барокко? Упадок Большого стиля, склонность к декоративной метафоре… Но нет, не барокко. Может, ампир? Глыба имперской идеи в рамочке романтического орнамента… Да какой там ампир. Мерцание?

«Зарецкий вдруг стал терять очертания, колебаться, как огромная плавающая медуза. В его прозрачной синеватой глубине, среди слизи и влажных пленок едва заметно темнела туманная сердцевина, таинственная скважина, соединившая эту реальность с другой, запредельной, из которой вытек загадочный водянистый пузырь, чтобы снова в нее утечь и всосаться».

Кажется, что разные персонажи, разные состояния описаны с помощью разных, не собирающихся воедино стилей. Вот скупой, лаконичный импрессионизм: «…лицо Дочери огрубело, на нем выступили белые хрящи, малиновые воспаления». И тут же — Босховская басенная разлапистость: «Зарецкий вздрогнул от оскорбления. Из суетливой белки превратился в малинового пятнистого осьминога с фиолетовыми выпученными глазами, жестоким нацеленным клювом. Из него во все стороны полезли ядовитые, усыпанные присосками щупальца, готовые впиться в обидчицу, впрыснуть в нее чернильный яд. Но он, вибрируя телом, больными конвульсиями вобрал в себя щупальца. Сидел, мелко сотрясаясь, переваривая чернильные яды. Из жестокого моллюска снова превратился в злую рассерженную белку».

Оказывается, Проханов был убит не только Набоковым, но и пресловутым постмодернизмом. Его стилевая воля, воспринятая поначалу как стилевой произвол, есть следствие важного качества, которым не обладают простые авторы боевиков. Это онтологическая ирония. Олег Маркеев (синонимичный «Господину Гексогену» молодой автор ОЛМЫ, других не читал) сам разделяет все социальные комплексы, на которых строится «крутой» текст. Проханов — незаметно, без юмора (ненавижу юмор) держит дистанцию. Именно дистанцией определяется стиль. Много дистанций (много опасных объектов) — много стилей. Проханов не равен ни одному своему (своих героев) высказыванию. Я бы назвал это «полифонией» или «диалогизмом», чтобы просвещенный читатель мог враждебно поржать. Но не назову, потому что в газетной статье это не главное.

Главное другое: не бойтесь обжечься или «набраться скверны». Не стоит думать, что, читая Проханова, вы входите во внутренний мир протестующих пенсионеров с кастрюльками. Хотя…

Когда предметы соприкасаются гранями, бликуют и оставляют друг на друге рефлексы, это неплохо. Лично мне пенсионер с кастрюлькой приятнее, чем вызывающая метафизический ужас аудитория телепроектов «За стеклом» или «Максим Галкин». Может, поэтому я так и радуюсь? Старость, знаете… Мудрости советчик.

Когда еще существовал молодежный журнал «Fакел», я переписывал в него целыми абзацами газету «Завтра», не испытывая никакой интеллектуальной ущербности. И когда мои воспитанные, красивые лицом и начитанные книгами знакомые, услышав в разговоре слово «Проханов», или «Дугин», или «Вербицкий», старательно поднимают брови, показывая, насколько они выше ихнего, мне хочется спросить: «Ну а вы-то вообще — чем живете?»

В разговоре с Андреичем (буду так теперь называть соратника по борьбе) мы вспоминали, как пылко отозвалась об «Идущих в ночи» во время церемонии Национального бестселлера Ирина Хакамада. Он — не без удовольствия (самый человечный ведь, и ничто не чуждо), а я с мстительным пафосом.

Либералистская идея выродилась не сама по себе, а от слишком активного (в течении пятнадцати лет) использования. Сегодня для вырабатывания ферментов «картины мира» нужны новые стимулы. И поскольку левая эксцентрика (а по эстетическому окрасу Проханов все-таки наш, левый) в истории обнаруживает себя гораздо плодотворнее и продуктивнее правой, в первую очередь следует рассматривать левые варианты.

* * *

Два месяца назад, по выходу книжки Ильи Стогова «Революция Now» я написал заметку о том, что литературного Героя следует искать не по внутреннему, интроверсивному краю маргиналов-эксцентриков (там где обретаются Елизаров или Ширянов), а по внешнему, экстарверсивному, где варят мыло с бензином творцы газеты «Лимонка». Заметку напечатали — аж в «Литературной газете», у меня есть один экземпляр. Надеюсь, Игорь Зотов поймет, что процентами надо делиться.

Вялые варианты

Авторы

Сборники