Про Аню Кривокрысенко, марвелон и Беккафуми

Яцутко дорогое моё подогрело существенным мемуаром. Надо только сказать, что яцуткоупомянутая методика называется «кокни» — по имени одного лондонского торговца петрушкой.

Портвейн тут не при чем, хотя и желателен. Другое наколыхнуло… Как хуячили мы с Андрей Васильичем выдающийся роман «Муций», а меня как раз в очередной раз бросила Вика, и я слонялся в поисках свободной валентности. В роли таковой при мстительном и злодейском посредстве Андрей же Васильича, платонического любителя больших сисек, оказалась одна Аня, и вот сидит как-то раз эта Аня у меня, что называется, на коленях и читает выдающегося Муция — понятно, с экрана.

Понятно, что когда человек читает с экрана, да еще прямо в Ворде, у него чешутся руки на «каждый — художник». Это очень хорошо, роман Муций и был выполнен в такой стилистике — недообработанного потока сознания, оставляющего кучу свободных валентностей: как для зарождения новых смыслов, так и для поебаться.

Оная вышеупомянутая мною выше Аня, заразившесь всепобеждающей постинтеллектуальной инерцией оплодотворительного романа, изобразила в аккурат после рачительно написанных мною слов «короче говоря этими мериносами пахнет оттдуа тоже нечуть не меньше чем ольбиносами» следующую, видимо, актуальную для её здесь-сейчас-бытия мысль: «ох и не люблю я слово это беккафуми».

Разумеется, я как выдающийся культуролог не мог не знать, что Беккафуми — это (итальянский, кажется) художник-концептуалист, но в тот миг озабоченное моё сознанье почему-то спутало концептуалиста с контрацептивом — уже не помню, каким. Пусть будет, например, марвелон.

Расценив вызывающий жест неоднократно вышеупомянутой Ани как посягательство на мою творческую и всякую другую свободу, я трусливо и немедленно приписал: «которые соображения продиктованы гегееной а её известно изобрёл гегель».

Сохранив таковым чудовищным усилием образности необходимую мне (для тайного продолжания безнадёжно и безопасно любить Вику) мужскую свободу.

А на следующий день пришел Андрей Васильевич — проверять, как там дела с романом (ну и с портвейном, конечно), сумрачно плюхнулся попой на кресло и сумрачно стал читать. Надо сказать, Андрей Васильевич вообще человек чрезвычайно значительный, сумрачный. Дочитав до последних вышемногажды упомянутых слов, он сумрачно отстучал:

гегель изобрел гель

— и больше никто из нас в тот день ничего не добавил. Наверное, мы оба были потрясены разверзшейся перед нами постинтеллектуальной Вселенной — пришлось нажраться портвейну.

Замечательно так же то, что в процессе всех тут вышеописанных пертурбаций, ни с Аней, ни с Андрей Васильичем мы не перекинулись ни одним словом. Роман, как сумасшедший медиум высосал всю этику и коммуникацию до наипоследней капли.

Вялые варианты

Авторы

Сборники