Литературные итоги года

Итоги года удручают чрезвычайно. Кто-то, как всегда, помер, остальные пока живы. Смотрю я на это дело со смехом и покуда в рот не насуют глины, буду сардонически хохотать. Какие у года, натурально, бывают итоги? Посмотрел Президента, послушал Гимн, нарубался Оливье с тазика, рыгнул и свалился спать. Можно некоторое время смотреть в окошко, как некоторые дебилы стараются вышибить себе глаз посредством китайской фигни, купленной на деньги, отнятые у бабушки-инвалида (на тазепам копила себе).

Наутро итоги года ощерятся прокуренной занавеской, бельмом высунутого наружу окна, где все как всегда, даже хуже: невымытая посуда, «Обыкновенное чудо» по телевизору, винегреты покрываются невидимой пленкой плесени, а в недопитом стакане концентрируется бесполезный сахар и выдыхается полезный, желательный алкоголь.

Новогоднее разочарование макает рожей в неоспоримый факт: это нам только чудится, что мы тут, а на самом деле не тут; время — опрокинутая восьмерка: спереди мешок с прошлым, сзади мешок с будущим, и из обоих мешков приветливо торчит хуй. Никакого тебе «сейчас», только унылое, неистребимое переменой мест «всегда», и кабы не Новый год — жил бы себе, не мучался, а так — живешь, мучаешься. Но тоже недолго.

На аналитический лад меня настраивают два момента. Во-первых, ангина: горло непередаваемо паскудно болит. Во-вторых, разговор тут ведется не о тех итогах, какие мнятся барчуковому самосознанию Славы Курицына или переутомленным мозгам Аделаиды Метелкиной, не говоря уж о таких абстрактных и почти наверняка не существующих в природе фигурах, как Ирина Роднянская или Наталья, там, Иванова.

Нищета либеральной аналитики видна мне из моей ангины, как на ладони. Если убрать скучную верстку «Нового мира» или «Литературки», перед нами во всей красе предстанет методология журнала «Афиша»: лизнул пыльцы и летаю… Пока либеральным мыслителям не прищемить хвост, они зевают и стучат хвостами об лед. Ведь если мы живем в правильном мире (плюс-минус Гусинский, плюс-минус не такой гимн), значит, все идет как надо, так тому и быть. Все реки текут. И впадают, разумеется, в унитаз.

Либеральная критика может уныло констатировать упадок современной литературы (или бессовестно, на грани идиотизма врать будто его нет), но противопоставить этому упадку ей нечего, потому что инфляция — главный фактор либерального культурного производства.

В основе либеральной экономики лежат деньги; товар — промежуточная и необязательная стадия обращения капитала. Владение деньгами не требует дополнительных расходов на их хранение и амортизацию — напротив, самим фактом своего существования они приносят владельцу прибыль. Но в условиях виртуальной «финансовой экономики» реальное производство невыгодно, а нищета неизбежна.

Чтобы им препятствовать, надо помещать финансовый капитал в равные условия с «физическим капиталом» — деньги должны амортизироваться, терять часть своей стоимости, подвергаться постоянной инфляции. Аналогии с деградацией реального и необходимостью инфляции символического литературных капиталов очевидны, нужно только уточнить еще один премилый момент.

В роли денег в постиндустриальном обществе может выступать «информация». Но под «информацией» имеются в виду все те же секреты непроизводства. Грубо говоря, какие-нибудь китайцы шьют по французским технологиям штаны себестоимостью в пятьдесят франков. К ним пришивается ярлычок «Pier Cardin», после чего штаны продаются за пятьсот пятьдесят. Из них пятьсот французы забирают себе, а отходы текстильного производства текут куда-нибудь в Хуанхэ.

Почему так? Потому, что главный секрет финансовой экономики — это «принцип пирамиды»: выигрывает тот, кто первым начал. Общество, которое вступает в рыночные отношения, не имея развитого внутреннего рынка, неизбежно становится производственно-сырьевым придатком продвинутых стран, реальный сектор экономики здесь будет зависеть от инвестиций, что фактически приведет к управлению «придаточным» государством извне.

Чаемое продвижение России по либерально-рыночному пути есть ни что иное, как стремление Лени Голубкова подкопить бабе на сапоги. Рассмотрим в этой связи теорию включения русской литературы в контекст так называемой «мировой» (то есть, понятно, Западной).

Есть два способа этого самого включения. Первый исповедовала демшиза: литература из «чего-то особенного» должна превратиться в разновидность досуговой деятельности, писатель должен зарабатывать деньги, как все, а писать для души. Фактически это означает, что литературу надо отделить от государства. Тогда «официальный» писатель перестанет быть привилегированной фигурой, а «неофициальный» — сакрально-жертвенной. Оба пойдут работать, а писать будут что-нибудь совершенно асоциальное.

Все это, понятно, ради «свободы». Однако «свободный» писатель быстро уясняет себе, что газетно-журнальная поденщина или торговля с лотка сосисками отнимает несколько больше времени и сил, чем обещали сторонники «литературы как частного дела». Оказываешься перед обширным выбором: 1) нищенствовать; 2) уйти с головой в сосиски; 3) включаться в «свободный рынок». Последнее подразумевает конкуренцию символических, а не реальных литературных капиталов. Грубо говоря, на «свободном рынке» котируется не товар, а успех товара. Успех достигается «фондовыми спекуляциями» — в роли фондов выступают издательства, модные критики и продвинутые журналы.

Например: последний роман Б. Акунина «Алтын-Толобас» несравненно более жалок, чем все предыдущие, но тираж его при этом заметно выше. На рынке работают уже не тексты, а реклама: интервью, выступление на заседании Правительства и т. п. Следующий текст будет еще хуже, а продастся еще лучше. В перспективе качество акунинских текстов станет неотличимым от качества марининских; от окончательной деградации жанр «нестыдной попсы» может спасти только инфляция проекта «Борис Акунин».

Либеральная критика чувствует это кожей (мозгов у нее нет), и бессознательно пытается подсобить инфляции: срочно надуть через соломинку Болмата, Обломова, Ван Зайчика и еще какую-нибудь херню, забывая, что сперва надо объявить Акунину дефолт. В результате «свободный рынок» столкнется с кризисом перепроизводства ( в экономике ему соответствует семилетний цикл, в литературе, думается, лет будет поменьше).

Вот осторожный Пелевин, столкнувшись на опыте «Generation П» с кризисом самоперепроизводства, взял паузу. А не взял бы — у Славы Курицына рази ж хватило б мозгов самому замочить любимца? Так бы и хрипел (пока рот глиной не) про то, как Витя велик… (Типа как про Сорокина, которого давно пристрелить пора.)

Либеральной мысли не хватает злобы, оттого она и недееспособна. Брехуны не умеют звонко лаять — чересчур бздят.

Рассмотрим другой рецепт включения русской литературы в «мировой» контекст — по Александру Иванову. Собственно, это рецепт культурного изоморфизма. Как он сам это называет, я не помню. Но суть сводится примерно к следующему: диалог культур возможен в поле одного опыта. Другое познается в различиях, различия определяются в попытке одинакового описания. Хватит стращать Европу матрёхами и русской душой, пора заводить общую систему эстетических координат, — учит Иванов. Даешь японский рок, типа.

«Знаешь, как они называют Биг-Мак? Booterbrod! А Колу? Gazirovka! Oh shit!..» Забавно, что при этом Иванов слывет промеж западниками проклятым государственником (любит говорить слово «Путин»).

Впрочем, что все козлы, это мы с вами и так знаем. Я и сам от ангины козел. Просто понравилось, как сказал в подземном переходе Паша Басинский: «Литературы нет, потому что нет общества, а общества нет, потому что нет государства». Харе дрочить, пацаны, все на выборы, а Новый год нахуй.

Вялые варианты

Авторы

Сборники