Лучше новых двух

Это реальная история, случившаяся в субботу и рассказанная по телефону Саше Щипину. Саша Щипин помогал мне вспоминать, как зовут Мэла Гибсона

Дж. Сэлинджер. Повести и рассказы. — Харьков: «Фолио», 1999

Может, меня зомбировали?

Сегодня вышел купить каких-нибудь яиц или мандаринов, или кофе, ведь без мандаринов люди еще долго живут, а вот если у тебя нет пачки сигарет и банки растворимого кофе… Вышел, потоптался, подумал, что идти к метро, где рынок, мне лень, и свернул в книжный магазин.

Что я там забыл? Я книг не покупаю уже года три. Авторы сами дарят. Дома целая полка: «Я — Люся», «Прекрасная толстушка», словом, на любой вкус. А тут вдруг зашел. Или день был такой?

Книг в магазине оказалось много, и все больше каких-то совсем незнакомых. Я заскучал, но немедленно сбежать постеснялся: вокруг девушки-продавщицы, еще подумают, что некультурный… В специальных блужданиях мимо напичканных возвышенной пестротой полок привычно стал думать мысль, что вот так по тупости и проходит не наполненная полезным творчеством жизнь, как вдруг…

Муций не мог вырваться из порочного круга существования и с ужасом понял, что вечен. Выкуренная сигарета, звуки музыки из магнитофона, дождевые капли — все вернет его к жизни: не жить он больше не может, ничего не может, только жить, а мясорубка — это главное в жизни: мир влезает в меня отдельными кусками и вылезает наружу сплошной лентой.

Как дурак схватил ее с решимостью Александра Матросова или Гастелло, или не знаю, схватил, обплакал, прижал к пузу, отдал все деньги и спас, вынес, унес!..

Там, на той полке, были и другие книги, которые меня учили любить в детстве. Ну, Кортасар, Кафка, Жан-Поль Сартр, ну вы понимаете. Но я, как какой-нибудь Марк Чэпмен или Мэл Гибсон из фильма «Теория заговора» вцепился именно в эту.

К счастью, это была не «Над пропастью во ржи», а то я ее недолюбливаю. Хоть с нею и связана одна забавная история: когда в начале девяностых работал в издательстве «Ставропольская правда» и часто бывал по долгу службы в монтажном цехе, видел там удивительнейший плакат.

Ну, знаете, в типографиях любят украшать стены выдающимися образцами своей продукции. Этот плакат относился к эпохе борьбы за трезвость. В золотом море колосящихся злаков задницей ближе к зрителю торчала хрупкая фигурка вооруженного теннисной ракеткой подростка. Он готовился отбить летящую откуда-то с облаков бутылку. Я тупо рассматривал это чудо художнической фантазии, стараясь понять, что оно мне напоминает. Ракетку держит как для удара двумя справа, но слишком высоко, — вроде бейсбольной биты…

Да это же кетчер! Catcher in the Rye! Правда, у кетчера должна быть перчатка, но это, во-первых, не героически, а во-вторых, непонятно. Бита в 1986-м году тоже была непонятна, вот и пришлось заменить ракеткой.

* * *

Убей — не пойму, чего такого вредительского в «Над пропастью», что американские спецслужбы до сих пор вычисляют по ней врагов общества. Наверное, что-то есть. Это как евреи в России: убей — не пойму, что в них плохого, но что-то есть. Ксенофобическое. Я ж сам еврей. Был до шестнадцати лет, но потом прочитал книжку «Анти-Дюринг» и решил, что хочу поступать на философский факультет МГУ. Бог миловал. А из книжного магазина вынес «Повести и рассказы». Выше стропила, плотники, входит Арею подобный… Или как там? В дешевом Харьковском издании нет эпиграфа.

Дома, в Ставрополе, у меня уже есть три, а здесь — это первая. Естественно, я не собираюсь ее читать. Бумага желтая, строчки слиплись, да и видел я их уже миллион раз. Просто окурок сигары в небольшой, красивой коробке. Можно еще приложить чистый листок бумаги вместо объяснения.

* * *

Говоря на языке социально-исторического подхода, тогда (во времена плаката и раньше) нас привлекал интеллектуальный эскапизм сэлинджеровского героя. Нам хотелось быть мазохистами по образу и подобию зачитанного до дырок «Введения», нам хотелось горделиво страдать и чахнуть. Для этого вполне годилось описание Глассовской книжной полки. У кого не было такой? Кто не хотел, как Симор, застрелиться от счастья, если оно, не дай Бог, наступит?

Оно бы и нормально — чай на полночных кухнях, никто не выйдет из дому, видели ночь, курили всю ночь до утра, а утром, конечно, на работу в Министерство цветных металлов, потому что время такое… Потом под наши недальновидные аплодисменты стропила выросли, умами овладел какой-то Гайдар, а Министерство преобразовалось в кооператив «Ништяк», из которого, к тому ж, всех уволили.

Помню, это было на третьем или четвертом курсе. (Значит, уже не помню.) Шел в библиотеку читать апокрифы, а у входа в сокровищницу духа растет большой старый тополь. Древо жизни. Наверное, докурить хотел — остановился возле него. Смотрю: кора такая… изборожденная, и муравьи по ней ползают, и солнце светит. Хорошо, типа. Постоял-постоял, думаю: а фигли? Развернулся и пошел домой.

Лет десять с тех пор не ходил в библиотеки. Голубой де Домье-Смита начался, потому что. Зачем книжки читать, когда оно и так внутри есть?

Представьте себе знойный полдень и проспект имени Карла Маркса с бульваром, где так много всяческих магазинов и в разные стороны шныряют обнажённые лукумонки. (Кажется, мы до сих пор не удосужились объяснить терпеливому читателю, кто такие лукумонки. Так вот, прежде всего надо сказать, что наш герой Ларис Полено был лукумоном. Лукумоны — они как Ларис. А лукумонка, — правильно, — самка лукумона. Но в отличие, точнее, в соответствии с законами природы, кроме ограниченной способности скрещиваться и совокупляться, её ничто не роднит в подлинном смысле с Ларисом-лукумоном. Она слишком с другой планеты, чтобы терпеть его лукомонизм, ей уж лучше подавай армянина. Красива, изящна, ужасно сексуальна, но неуловимо (а чаще всего отчётливейше) вульгарна наша лукумонка. Этот её вульгаризм (от слова «вульгата» — староитальянское просторечье) не есть развязность или грубость, а просто простота, иссушающая душу и отупляющая до скуки и муки, простота взглядов на себя, жизнь и грядущие перспективы. Счастье, деньги, свобода, независимость, карьера, опять свобода, семья, муж, дети, любовник, машина любовника, машина мужа, своя машина, Машина машина, квартира из двух, трёх, а потом четырёх комнат, парикмахерская, потому что так нужно, и мебель, потому что в их возрасте (неважно, в каком) на полу сидеть, а особенно лежать — неприлично. Понимаете? Дитя демократии и массовой культуры. Она дышит воздухом свободы, моя вульгарная лукумонка, она по крупному мелкобуржуазна, ей неведом латинский дух средневековья, она передвигается по плоскости и не способна мыслить интроверсивной вертикалью, ибо чужда мистического чувства, и плетью обуха не перешибёшь, а ружьё, если не заряжено в первом акте, даже будучи палкой, раз в год не стреляет, и она крепко стоит на своих загорелых и обутых в умопомрачительные босоножки ногах, и у нее совсем не всегда есть деньги, которые ей трудно в отличие от нас с вами достаются, но она не жалуется на жизнь, хотя бы потому, что всегда молода душой и особенно телом.

Так вот. Если бы у меня была уверенность в том, что читатель читал рассказ Сэлинджера «The good day for the bananafish» или повесть «Выше стропила, плотники!», я бы сказал, что лукумонка — это жена Симора , а если бы читателя хватило на «Френни», сказал бы что она — Лейн Кутель, а если бы я сам был таким умным, как мой читатель, то, возможно, сказал бы, что лукумонка — это и есть Толстая Тётя, на которой держится жизнь, только не толстая, а желательно с совершенно гениально от Бога данной фигурой и особенно ногами, впрочем важны так же волосы, цвет кожи, разумеется, сиськи (их не может не быть) и (если дело происходит летом) всякие обнажающие пупок топики, лайкровые колготки, флуоресцентные юбочки и ядовитого цвета обтягивающие попу штанишки. На вкус отдельных лукумонов по высокому разряду идут пятки, ягодицы и перекладины лукумонок (перекладина — расстояние (интервал) между левой и правой внутренними поверхностями бедра, то, что у мужчин называется хамским словом «промежность»).

В общем, теория лукомонизма, являющаяся краеугольным камнем миропонимания нашего с коллегой, представляет собою смесь радикальнейшего сексизма с мистическим озарением насчет собственного места в жизни. Неважно, дальше читатель сам поймёт, опираясь на никогда не изменявший ему жизненный опыт.

Иду я, обнажёнными лукумонками и своим лукумонизмом томимый, и тут — ба-бах: выныривает из закоулков вероятностной временно-пространственной мезенхимы Наталия Малярова с такой загорелой грудью, руками, сиськами и ногами, и волосами, и лицом, что тут уж у самого высокодуховного лукумона с носа падают очки и в душе воцаряется осень (такая разновидность весны для неспособного к натуральному размножению лукумона).

Собственно, это всё.

Потом мы походили за ней, любуясь ногами и попой, обогнали, зыркнув на загорелые в Сочи нос и щёку, посидели за столиком уличного кафе, пока она проходила мимо, обогнали еще раз, мысленно обкончались до усрачки, и я влюбился, как мальчишка. В третий раз встретив волшебную Малярову, уже без злобной уродки-мамаши (или, может, то была тётя) входящей в салон духов Дали Сальвадора (один миллилитр — 50 тысяч по ценам июля 1997 года, а перед тем она серьёзно изучала витрины ювелирного магазина), я решил: всё! И больше ничего, кроме этого «всё!» не решив, просто впёрся туда в эти Дали следом за ней, поизучал идиотские витрины и сказал «аа эээ мм вы того… вас ведь зовут Наташа?». Чем вызвал в свой адрес кучу иголок и бурю защитительных эмоций. Потом, продолжая от напряжения мычать и пукать, растопил её лёд, передав привет от одноклассника, забыв сказать, от какого, она решила, что от Виталика Пищева, который, по слухам, ещё в десятом классе её трахнул, и улыбнулась, в надежде, что Виталик, давно скупивший все сажевые месторождения и газопроводы, опять и очень кстати вспомнил про былую любовь с высоты собственного мерседеса, тут бы хватать деву на руки и нести на край света, но я окончательно обосрался её хищно посаженного носа, тупо сосредоточенных глазок, витрин с духами, знания того, что будет дальше, и прочих превратностей, кукарекнул напоследок абвгджзикэ и ринулся в духоту светлого дня из алькова, где моя голубка осталась презрительно пожимать плечами.

* * *

Ну, не знаю, правильно ли я тут объяснил про Сэлинджера, но надеюсь, что правильнее, чем во всех книжках, включая культовую — И.Л. Галинской.

Меня ж все ругают за то, что я такой малообразованный идиот. Когда ругает эржэшная публика с форумов с замашками «двенадцати злобных зрителей», это не страшно, а когда всякие Владимиры Новиковы — это уже чревато. Недополучением исторической роли. И как объяснить людям про тополь?..

Когда Анатолий Воробей бросил упрек Максу Фраю, почему-де он, такой высококультурный негр, рептильничает со своими одноклеточными читателями, Макс отбрехался в том духе, что он — миссионер, и что если бы отцы Англиканской Церкви услышали, на какие понятия британский миссионер разводит подданных Метрополии, они бы сошли с ума и велели сжечь его на костре за ересь. А Империи, мол, все равно польза.

Так вот, я миссионер «навыворот». Агент Толстой Тети, которая, — ей бы спички, — сама б сожгла всех своих Инквизиторов на костре, но это не важно. Я — негр в столице. Джаз у меня уже отняли. И соул отняли. И блюз, и рок-н-ролл, и рэгги, и даже рэп. Но я все равно придумаю что-нибудь новое, потому что мне не нужна музыка, залапанная розовым руками. А вы будете это хавать. Ну да не важно.

Все это мелочи. Джером Дейвид, или как его там, учит нас не дзен-буддизму и не символике числа и цвета в поэтике дхвани, а тому, что надо быть настоящим. Идти полем, свалиться в стог и нюхать, пока не поймешь, что и сено, и луг, и ручей, и солнце — текут сквозь тебя. Если Френни поняла, чему учил ее братец Zooey, она вышла замуж за Лейна Кутеля.

Ну и сдохла потом, а как же. Ведь главным аспектом жизни является, к счастью, смерть.

Вялые варианты

Авторы

Сборники