Пироги с терном

Вчера один секретный человек, будучи слегка выпимши, рассказал мне Страшную тайну. Она сильно смахивает на анекдот, но человек клянётся, что ему рассказала другая секретная человек, которая знает точно, потому что она (это я и сам знаю) слона на НТВ съела.

Оказывается, наш с вами публичный враг Евгений Киселёв и его несчастная подручная Светлана Сорокина не сами гавкают в передачах «Итоги» и «Герой дня». У них там в ухе фигнюшка, в которую гавкает спрятанный в кустах умный еврей, по фамилии то ли Кац, то ли — секретный человек забыл. Отсюда и киселёвские меканья с заиканиями — повторять тормозит.

Сам по себе факт понятный — хрена ли генеральному директору каждую неделю писать себе двухчасовой текст. И злобит в нём (факте) не столько наушник, сколько злокозненная фигура Каца. Типа как при Сталине евреи бурятский фольклор сочиняли. Да. Надо было пока эта шобла в приёмной у Президента сидела, газ туда пустить какой-нибудь вредный.

* * *

Теперь, собственно, к теме выпуска. Какие-то провокаторы прислали вчера письмо с наглым требованием освятить грядущий выпуск сетевого альманаха «Стерн», нуждающегося в раскрутке. Я потыкался в ссылки, чего там освящать и зачем — не понял. Тексты вялые, бессмысленные и, что называется, «не впускают». Типа когда начинаешь читать и с первой фразы понятно, что это «литература», а значит наёбка, потому что когда «литература», — автор не с тобой разговаривает, а с Богом. Точнее, с хуйнёй какой-то.

Если с первого слова нет ощущения, что человек хочет что-то тебе сказать, значит, смело посылай его нахер, потому что пресловутого «как» без «что» не бывает. В чём, кстати, и заключается специфика «сетевой литературы» (в высоком дорфмановском смысле, а не в смысле той фигни, которую сливают в Сеть разные идиоты), — в коммуникативной вменяемости.

Коммуникативная, извиняюсь, вменяемость заключается не в том, чтобы «было понятно», а в том., что надроченный в скитаниях по форумам и гостевым автор ясно представляет себе своего читателя, представляет его как, э-э-э, актуальную фигуру, которая тоже имеет волю и право голоса. Актуальный читатель депотенциализирует письмо: по-лакановски говоря, оно уже в процессе отправления получено. И если традиционная (в оппозиции к сетевой) литература уныло монологична, то собссно сетевая строится по правилам речевого акта: говорение — это действие.

Что же собственно сетевого в альманахе «Стерн»? Только прописка, даже большинство текстов в нём — перепечатки из каких-то книжек. Превозмогая происходящую от разочарования головную боль, я утрудился прочтением двух авторов. Из раздела «поэзия», потому что где-то слыхал, что стихи всегда короче, чем когда не стихи.

Дима Быков (жырная жыдовская задница) вместо стихов порадовал конспектами трех рассказов. В первом цитируется такой типичный кортасаровский постсюр: деморализованный научным атеизмом субъект пытается переиграть судьбу в чет-нечет. Судьба сперва вполне законно персонифицируется в кагебе, а потом как-то странно и необъяснимо — в прядущей «бесконечную пряжу» старухе. Это неудивительно: концы людям всегда труднее даются, чем начала. Особенно, когда эти люди жырные и тупые. Переиграл или не переиграл — непонятно.

Второй конспект вдохновляет уже чуть больше. Там использован такой джентльменский литературный приём: в текст под видом сюжетного обстоятельства вводится самоинтерпретация, освобождающая читателя от необходимости интерпретировать самому (типа Кортасар это или, там, Кафка), и сконцентрироваться на морали. Как древнему греку, которого, по слухам, сюжет трагедии не ебал, а ебали всякие внутренние тонкие впечатления, от созерцания происходящие. (Ведь, когда знаешь, чем кончится, — всегда не смотришь, а созерцаешь. Ну или не знаешь, а просто тебе плевать. Чистое зрение, всё равно что смотреть себе на пупок.)

Хотя небольшое количество интепретаторских эмоций всё же испытываешь: типа нужно решить — личное событие произошло с героем, или, так сказать, в общенациональном масштабе? Хуй отвалился, или дерьмократы страну развалили? Оказывается, что не важно. Мораль басни заключена в том, что события-то и не случилось. Годо не пришёл, Одиссей не вернулся. В жизни вообще ничего не случается — ни хорошего, ни плохого. Во всяком случае, такого, что бы заставило ее измениться. Она была и будет такая, как сейчас, потому что сейчас — это всегда.

Впрочем, мораль, высказанная Быковым, звучит немного иначе (ее там у него просто нет), но обнажение приема (равного и равное жанру), повторяю, позволяет сосредотачиваться на своей морали. Которая у меня — сон Брахмы.

Третий конспект — схема та же: сперва надо догадаться, что Пушкин — это собака, а потом — что Нечаев — тоже Пушкин. Насчет Брахмы я, оказывается, не прогнал: сансара — нирвана. Мужик реинкарнировался собачкой в своей же семье. Какая прекрасная смерть, как сказал бы Наполеон, пиная Балконского на Аустерлице. Пушкин-то, кстати, тоже, вполне вероятно, был Пушкиным…

Возвращаясь к первому рассказику в поисках того же приёма, находишь его подобие: Петров проживает свою последующую невротичную жизнь уже в трамвае, читая кагебешную папку, в которой она как бы описана, а на самом деле — записана. «Жизнь существует, чтобы войти в книгу», — а войдя (то есть будучи уже хотя бы просто подуманной), начинает существовать для того, чтобы из неё выйти.

Таким образом, первый рассказик содержит в себе метафору, обозначающую приём, отчетливо использованный в двух последующих: большая матрёшка внутри маленькой. Текст внутри описывающего этот текст приёма, текст как бы равный приёму, но и как бы (буквенно-количественно) его превосходящий. Внутри больше, чем снаружи — это всегда приятно волнует и навевает мысли о какой-то духовности.

* * *

С собственно стихами, которых я не люблю потому, что они по большей части плохие, разговор будет короткий. То есть принципиально другой разговор, чем с жырной, но понравившейся мне жопой Быкова.

Значит, Полина Барскова. Что-то я о ней слышал. Первый стишок обращает на себя внимание длинным тупым названием. Но, кажется, я слышал, что ей то ли четырнадцать, то ли двенадцать лет. Ладно. Тогда извиняем и «Сократ, качая домкрат», и «Тристан надрищал трескою, смотрит теперь с тоскою». С возрастом, говорят, проходит. Надо только заметить, что треска в тростниках не водится, а китайские закусочные (в отличие от «столовок») ничем таким не воняют. Неправдивые, придуманные ради эффектности образы всегда не эффектны.

Следующий стишок опять-таки испорчен неопытностью. Если прядь «тяжёлая», забиться в лихорадке она не может, а если забилась, значит, не тяжёлая. И «рафаэлитской» ей не нужно быть ни при каких обстоятельствах — больно уж слово ебанутое. «Пещерной» бывает ненависть, а не платоновская стенка, к тому же, если уж тень на стене пещеры лизнуть, она ни за что не окажется сладкой. Соленой, горькой, пресной, но никак не сладкой. Когда слово ничего не значит, это не страшно, а вот когда оно значит что-то не то — это хуёво.

«Висок на плече» — очень хуёво, очень. В третьем, понравившемся мне стишке поэтесса гладит щенка — дохлого и уже начавшего разлагаться. Потом она начинает со стоном глубокого удовлетворения этого щенка кушать, хрустя косточками, из чего заключаешь, что щенок не потому прохладен и дрожащ, что сдох, а потому, что сварен в виде вкусного холодца. На фонетическом уровне тема еды подкреплена едким папой и завершающим ездоком, так что я, видимо, не ошибся. Овчарок любил не Геббельс, а Гитлер, но, кстати, чисто платонически — он был вегетарианцем.

Стишок про Лилит, если не считать «согласных, редуцирующих в сотах прибоя», возражения не вызывает. Стишок про переписку с друзьями даже отчасти радует наличествующей в нём мыслью, ценность которой, правда, снимается количеством потраченных на неё слов. А последний стишок я аж чуть-чуть запомнил:

И дальше что-то про Окленд.

Конец мне по причине сорока четырёх минут пятого не удался. Даже и пытаться не буду. Умереть, уснуть, и править миром… Гамлет выбрал именно грецкую скорлупу, потому что она издалека напоминает мозги.

Вялые варианты

Авторы

Сборники