| |
|
|
Предварительные замечания
«Кто не был, тот будет, кто был — не забудет».
Хуй, по правде говоря, там. Забудет — как не забыть. Хотя бывают разные люди. Серёжка Скрипаль — не сказать, чтобы совсем забыл. Когда выпьет, мёдом не корми — дай начистить врагу еблище. И Жорик Останкович — не сказать, чтобы забыл: тоже мёдом не корми, когда выпьет. Правда, Жорик мудак. А Серёжа — их осталось два с половиной человека из взвода. Теперь он директор школы.
Лёва Месяц простой электрик, но, по-моему, ни разу никого не ударил. Он и матом, по-моему, не ругается. (А когда мы собирались на дембель, у нас была общая психологическая проблема. Как с мамой будем разговаривать дома? На каком языке?.. Не верилось, что на обычном.)
У Жорика теперь зато двое детей. Им однажды взялись угрожать какие-то полудурки: дескать, если папа не положит тысячу долларов под памятник Ленину в парке сегодня в полночь… Плохо они знали плохого папу.
Лёва с детьми припозднился, и его долго таскали в командировки. В Таджикистан — тайная география Военно-Морских Сил. Зато он уже капитан-лейтенант… И одновременно электрик.
Серёжка Скрипаль в 92-м году написал про эти дела книгу. Название я забыл. Но один рассказ мне понравился. Не помню, о чём, — не важно. Все книги про это дело похожи друг на друга, кроме, конечно, «Дерева в центре Кабула». Серёжа был тогда молодой и ещё впечатлительный. Все похожие друг на друга рассказы про Афганистан, Чечню и другую ратную службу пишут по молодости, чтобы стравить пар. Как сказал падкий до афоризмов Лёня Делицын: «Куда излить печаль солдату?».
Ещё более
предварительные замечания
Правда, все мы давали подписку о неразглашении на двадцать пять лет, но государство, которое её брало — распалось. Дают ли сейчас подписки? Не важно. Как людей искусства, нас с читателем волнует другой аспект. В книжке «Чем огурцы лучше мужчин» где-то между пунктами «огурцы можно пощупать в магазине — твёрдые ли они» и «огурцы не будут перчить вашу половину яичницы, утверждая, что так вкуснее» притаился пункт «огурцы никогда не рассказывают, как они служили в армии».
Мой дискурс по жизни посвящён опровержению пафоса армейских баек. Поэтому я уважаю Толкиена с Витгенштейном и не уважаю Олдингтона с Ремарком. «Травма» может быть причиной письма, но не должна становиться его темой. Следует также помнить, что если вы опишете в книге, как что-то там у вас тра-ля-ля, это может случайно прочитать ваша жена. Таким образом, в подписках о неразглашении есть и эстетический, и моральный смысл. Двадцать пять лет — не выдумка «секретки» или особого отдела — это Историческая Дистанция, расставляющая всё по местам.
Кстати, не надо путать омлет с яичницей. То, что проходит Историческую Дистанцию, называется «военной литературой». Военная литература существует со времён Илиады и Рамаяны. «Армейская» — ровесница дембельского альбома. Речь в ней, как правило, идёт не о «грусти солдата», а о грусти военнослужащего срочной службы.
Два жанра — два детства. Пафос малых полуофициальных войн, не имеющих «общенародной поддержки», тяготеет к второму сорту. Это нелегитимный, «неуставной» дискурс, поскольку сами войны, порождающие его, — не легитимные и неуставные. Поскольку природа жанра вообще социальна и идеологична, для героизации темы «малых войн» не достаточно индивидуальных усилий. В конце концов, героизация американской войны во Вьетнаме стала возможна не благодаря эстетическим жестам Копполы и Оливера Стоуна (они-то как раз двигались в противоположном направлении), а благодаря мощной государственной поддержке «проекта». Миф питается Средним Арифметическим верующих в него.
Когда автор оказывается вовлечённым в инерционную струю жанра (aka «дискурса»), он становится заложником разных видов жанровой памяти. Казалось бы, на стороне высокого жанра — Толстой, Гаршин, Быков, Некрасов. У низкого, казалось бы, тоже неплохая команда: Денис Давыдов, Лермонтов, Бабель, Довлатов. Но ни фига это не так.
Во-первых, жанр не определяется темой — наоборот. (С этой точки зрения вышеизложенное деление на кучки неправомочно.) Жанр определяется «идеей» — и да перевернутся в гробу как Жолковский, так и Щеглов!.. А во-вторых, память жанра к персоналиям предтеч равнодушна. Какая разница, кто основал коммунизм: Ленин, Христос или Фидель Кастро?
Когда автор попадает в струю жанра, он чувствует себя либо страдальцем за человечество, либо представителем пострадавшей от человечества социальной группы. В первом случае война становится предметом философских рефлексий, во втором — объектом задушенного либидо. То есть: либо война — повод для письма, либо письмо — повод для того, чтобы писать о ней — «изливать печаль» или, попросту говоря, ныть.
Парень, который пишет про себя: «Я солдат — этим и интересен», — выглядит так же, как интеллигент на военной службе. Его будут снисходительно уважать. Не больше. Письмо — тоже служба, но другая. Она по большому счёту равнодушна к внутрижанровым проблемам своей конкурентки. Поэтому — повадился драться — не вопи, что больно.
Окончательно предварительные замечания
По мере того, как всё сильнее хочется спать, собственные рассуждения кажутся мне всё более глупыми и бессмысленными. Тем более, что я, как водится, основательно взбодрил себя пивом. Однако — ещё одна важная мысль привиделась, почти, можно сказать, приснилась.
Даже самые стрёмные отбросы «армейской прозы», типа Олега Павлова, не вызывают у читателя скуки. Они вызывают зоологическое любопытство. А значит и читаются с большим смаком, чем самые что ни на есть литературнейшие мысли по поводу, а не о.
Тут, видимо, разница, как между эротикой и порнухой. Эротика — тоже только способ выказать профессиональное мастерство. Этим она и скучнее, и бессмысленнее порнухи. Зато она — искусство. Ссорит между собой жизнь и безжизненность.
Владимир Бондарь
Ранняя весна
Из тенётовских проз на тему текущих войн я прочитал двух авторов, которые сейчас «получают прессу» на Ленте. Денис Бутов — порнограф с весьма средними данными и оптимистической перспективой. В смысле, успокоится, как наш Серёжа, и будет нормально жить. Или — обрастёт опытом. Владимир Бондарь имеет хорошие данные для порнографа, но предпочитает морализаторскую эротику со смыслом.
Ни тот, ни другой не дотягивают до предмета специального разговора. Тем более шокировал меня Кирилл Куталов, написав у Бондаря в гостевой: «Я знаю, что рассказ хороший, один из лучших в "Тенетах» (как минимум один из лучших) я знаю, почему".
«Почему», видимо, объяснено здесь: «Вот рассказ. Две стороны (война, хотя и нет вроде боевых действий, затишье — наиболее абсурдная ситуация), две правды. В то же время вполне может быть, что две лжи. Ложь чеченца, боевика, ложь сознательная, бандитская, и ложь офицера, который если и лжет, то не потому, что хочет, а потому, что он есть как бы функция, не человек. Ему по долгу службы положено лгать (если предположить, что чеченец говорит правду), то есть он убивает чеченца (который может оказаться и мирным человеком), отказывая ему в помощи. Ложь в том, что человек становится Богом, вольным решать за других. Ложь в том, чтобы взывать к милосердию и быть вероломным, предавая тебя спасшего (я и сам увядаю от своего пафоса, извините), ложь в том, что ситуация распоряжается людьми, в том, что человек может выбрать только убийство человека, потому что его поставили в такие условия. Война — большая ложь».
И с другой стороны — «Я ни слова не сказал про права человека, я ни слова не сказал про Чеченскую кампанию вообще, я говорил только о литературе. Об одном конкретном рассказе. Всякое же желание перевести разговор с обсуждения литературного произведения на обсуждение проблем ПАСЕ-Россия и права человека-вертикаль власти (еще и с матерком) есть галиматья и демонстрация собственной некомпетентности.
Киря, братан (ёбаное пиво меня доканало), а как же »сознательная бандитская ложь боевика"? Киря, ты в армии не служил? Не узнаю брата-постструктуралиста.
Оказывается, порнографическое воздействие бондаревского рассказа очень индивидуально. Ну типа, знаете, как некоторым нравятся толстые крашенные блондинки. А некоторым — негритянки с большими сосками, и хоть ты их убей!
Скажем так. Лейтенант из рассказа вполне мог бы не брать грех на душу — вызвать хирурга: тот бы всё равно никуда не поехал. Во-вторых, учитывая появление в конце «мрачной, неуклюже ступающей пожилой чеченки» (метафора смерти), никакой «бандитской лжи боевика» не было. Его «мирнОй» брат по-любому бы умер. Хоть вези хирурга, хоть не вези.
Вообще, война — это не «две лжи», а две правды. За ложь психологически трудно в случае чего умереть. Как ложь война выглядит в глазах брехливых и комплексующих журналистов, которым принудительная опасность не угрожает, и которые поэтому могут позволить себе «объективность».
И хотя выбор военной темы — кратчайший путь к легитимации своего худла посредством морального пафоса, минимум здравого смысла надо сохранять и на этом пути. Упор на две лжи отстраняет авторско-читательское сознание от художественной реальности рассказа. По типу «какое говно кругом, и как трудно мне в белом посреди этого говна одному стоять». Упор на две правды — интегрирует его в эту самую реальность, ставит на место недоумевающих бондаревских солдат, которые не успели за неделю понять, что для них правда одна, и пока ещё проделывают «нравственную работу».
Ситуация с профессиональными оценками «свежей», не отстоявшейся солдатской литературы напоминает мне случай, который совсем недавно вокруг меня подло произошёл.
Ехал в маршрутном такси и чуть прямо там не сблевал. С нами ехал парень в маскухе. На остановке быстро сунул водителю два рубля (вместо положенных четырёх) и вышел. Пидорный водитель начал возмущаться. Он начал стоять и сигналить. Тогда парень в развалку подошёл к окну, основательно опёрся о приспущенное стекло и весомо сказал: «Братуха, я три месяца воевал!»
А у водилы в салоне были две каких-то его знакомых сучки. «Ну и что! — стали визжать они, — Человеком же надо быть!… Подошёл бы, так и сказал! Так и так! Возьми за два рубля!..» — и так далее. Обе дуры и сам водитель в это время искренне верили, что если бы парень так и поступил — они бы его посадили и повезли.
Я слушаю, мне уже плохо. И тут случилось главное западло. У приличной гражданки, неудобно сидящей к театру военных действий задом, сдали нервы. Она заёрзала, закопалась в сумке, забренчала мелочью и сказала следующие ужаснейшие слова:
— Водитель, вот, возьмите за того парня!
|
|
|
|
Авторы
Сборники
|
|
