Вежливые PirОГИ #1

Как читатель мог догадаться по всем без исключения фразам предыдущей моей статьи, терпения у меня никогда не водилось. Всякие россказни о том, что «словом можно ранить» или хотя бы распугать шайку неполовоззрело сплевывающих циничных подростков, мне, выросшему в трущобах на чечено-казачьей границе, кажутся решительно опасными для здоровья. Но я решил побеседовать с Дмитрием Кузьминым на его собственном языке — в порядке старинной дружбы. Правда с первого же абзаца мой запал угас (а не «ослаб»), потому что ума, блин, как всегда не хватило. Неподготовленному читателю рекомендуется пропустить часть статьи (примерно до этого места). Ужось почитал я тут «Литературный дневник», и — рассупонилось.

Во-первых, конечно, ревность заела. К Мишке Котомину. Всю батарею себе отхапал!.. А мы с Дорфманом и Вербицким — только свечечку подержать…

Во-вторых, завидно, что Кузьмин жил не в обоссаном котами подъезде. А в светлом просторном доме с работающими лифтами и достойными людьми, которые, видно, и научили его этим забавным штучкам с наручниками. Я вот лично жил в панельной пятиэтажке. В подъездах, правда, не ссал — у нас был газ и раздельный санузел.

Еще у нас было много отличных строек, на которых мы играли в войнушку. Генка-Шакал однажды так здоровски замочил мне по роже камнем, что, говорят, сквозь щёку было видать все зубы. А в школе мы играли в допросы. Двое заламывают тебе руки, а остальные бьют ногами в живот. Потом твоя очередь бить или заламывать. Здорово!.. Если бы не уроки. Учиться я не любил. Я любил подвижные игры.

Потом сказали, что всем мальчикам надо служить в армии. В армии уроков не задавали, и всё было по кайфу. Иногда давали стрелять в людей, а однажды я даже сломал спину. Все мне сильно завидовали, потому что командир сказал, что теперь можно ехать домой.

Дома я лежал на диване и читал книжки, потому что спина часто болела. Иногда она болела дня два или три, и тогда я совсем не вставал с дивана, и писал в специальную баночку. А какать, когда болела спина, мне не хотелось. В одной книжке (или, может, в журнале) я прочитал, что лежать на диване — называется занимать позицию «русский писатель».

В школе мы проходили про писателей, и мне сделалось интересно. Я стал думать, как бы мне тоже стать русским писателем, а ту статью в журнале написал Курицын. Курицын написал много разных статей, а я их почти все читал. А он писал, как они с друзьями пили пиво и водку, а потом блевали. И еще как его жена пьет мочу.

Когда спина болеть почти перестала (только когда постоишь или на перемену погоды), я написал роман «Ларис Полено». Мне помогал Андрюша, потому что он учился на филологическом факультете. А теперь Басинский говорит, надо написать заявление, и они с Аллой Латыниной дадут Рекомендацию. И я буду настоящий писатель, как Курицын. И как те которых мы проходили.

Пардон. Это было о личном. А вы думаете, не обидно? Когда тянешься, тянешься к светлому со всех сил, а тебя «мелкой сетевой сволочью» обзывают? Ладно, пора наконец на обещанном языке, а то снова у нас коммуникативный провал состоитца.

Мне думается, уважаемый Дмитрий, что природа вашего конфликта с «мелкой сетевой сволочью» (не всегда при этом сетевой и даже не всегда мелкой — бывает, что и «баскетбольного роста») имеет не идеологический характер. Уверен, что ваши хулители и оппоненты придерживаются весьма сходных с вашими воззрений на литературу. Иначе вряд ли бы Глеб Шульпяков и Михаил Котомин занимались писанием статей и подготовкой полос для газеты «Экслибрис» за символическую зарплату и успешно стремящийся к нулю гонорар.

(Кстати, открою два небольших секрета. Котомин, обозревающий в «Экслибрисе» сетературу, убеждён, что ее следует «гонобить», так что вы и ваш последний сборник пали жертвой не личных обстоятельств, а этой достойной пристального научного внимания методологической концепции. Глеб же Шульпяков получил позавчера стипендию имени Березовского и лично премии «Триумф» за… поэзию. Вот если бы за критику — нам бы с вами было одинаково больно. А так — тьфу-тьфу-тьфу… Впрочем, о последнем секрете вы с вашей информированностью, безусловно, уже узнали.)

Вернемся к прерванной рецидивом плебейского злорадства глубокой мысли. Если бы Глеб или Михаил искренне придерживались точки зрения на литературу как на «сферу обслуживания и специфический сегмент рынка», они, вероятно, работали соответственно в глянцевом журнале и издательстве «ЭКСМО». (Давайте не будем размениваться на аргумент о недостаточности таланта. Мы с вами оба думаем, что для успешного сотрудничества с подобными институциями литературный дар не только не нужен, но и прямо противопоказан.)

Думаю, что и Шульпяков, и Котомин (и Куталов, и ваш непокорный слуга и даже сам Александр Иванов) придерживаются купеческо-приказчицкой риторики не потому, что она выражает их убеждения. Скорее, она выражает (весьма худо-бедно) убеждения недавно «открытого» ими социолога культуры Пьера Бурдье. В условиях некоторого кризиса некоторых аспектов социально-исторического бытования литературы этот ученый муж был избран ими на роль научного легитиматора (прошу прощение за жуткое слово, но тут точнее не скажешь) мазохистических интенций определенной части интеллигенции к пресловутым «буржуазным ценностям». Поприветствовать звоном щита какую-нибудь губительную для себя пакость — это вполне в традициях русской словесности, не правда ли?

Очевидно, что неофиты «вульгарно-экономической» теории не извлекут из нее никакой практической пользы. Слишком поздно. Древо жизни не только зазеленело, но и принесло плоды, и плоды эти уже убраны. Почему бы вместо безобидных теоретиков буржуазного бунта в стакане из-под воды вам не выбрать во враги тех, кто, извиняюсь, чавкает и хрумчит плодами?

В самом деле, Дмитрий, выберите Славу Курицына! Вот монстр, давно создавший литературную мини-империю своего имени и поставивший словесность на службу себе — Мидасу. К тому же кто как ни Слава стал фактическим основоположником спекулятивного металитературного письма, кто ввел моду на пресловутое апеллирование к эмпирическому и «телесному» опыту? Думается, это будет враг, достойный вашего масштаба. Не чета копошащимся где-то у подножия мальчикам из «Экслибриса», не говоря уж о «мелких сетевых» и «не очень известных газетных»…

Это, конечно, был риторический совет (на самом деле я не берусь советовать), но и ваши риторические возражения было бы небезынтересно услышать. Когда-то прямо здесь, на Обсёрвере, нам с вами удавалось беседовать и даже слегка понимать друг друга. А нынешняя перебранка слепого с глухим всех мучительно утомила. Признаюсь, я виноват. У меня, как многие считают, извращённое чувство юмора. (Если вам угодно, его у меня вовсе нет.) Я, как та уличная собачка, — «все разрушил» своими однообразными провокациями. (Один маленький, но очень серьезный мальчик, сын моего знакомого профессора, доктора литературы, весьма похожий, как мне кажется, на вас в детстве, тревожно констатировал во время игры в песочнице: «Сейчас эта собачка нам все разрушит!».)

Я, право, не прошу у вас извинения, ибо, надеюсь, не за что (если вы и были оскорблены, то извинениями, как известно, беде не поможешь), но надеюсь на возможность вооруженного перемирия во имя продолжения разговора.

А!!! Чуть забыл сказать, о чём. (Не о Курицыне же, понятно. Нам с ним потом жить ещё.) Ну, скажем, об этом.

1. Почему вам, толерантному, придерживающемуся политической корректности и много раз выражавшемуся в том смысле, что «все реки текут», столь однозначно ненавистна «путинско-пивная» концепция литературной критики?

2. Не есть ли это тайное признание объективного (количественного) поражения «академической» стратегии и связанное с ним стремление «выживать»?

3. Не связан ли у вас образ «пивного критика» с вполне конкретными фигурами, так или иначе ущемившими ваше самолюбие?

4. И не является ли все это той самой «борьбой деклараций за позиции» в духе проповедующего литературный социал-дарвинизм Пьера Бурдье?

Вот, собственно, всё.

Вялые варианты

Авторы

Сборники