Whaz Uаааp?!

(«Литературная газета», 7 марта)
В январе коллеги из «Независимой газеты» попросили поделиться с ними буквами на тему «Кто будут классиками литературы в XXI веке?». Воспоследовавшая дискуссия показала, что страницы «НГ» для меня несчастливые. Вдумчивая и политкорректная статья прослыла «дешевой провокацией», а ее утонченный автор — апологетом «сетевого варварства». Уверен, что недоразумение рассеется, если мне будет позволено еще раз высказаться на эту животрепещущую тему.

Есть такая американская реклама пива. Дюжие негры, высовывая язык, кричат друг другу «what's up» с витальным афро-американским акцентом и почему-то с утвердительной интонацией. (В приблизительном переводе — «в чем дело».) Америка сошла с ума от нее. Хотя больше там ничего нет, просто кричат «вазап» и все. И высовывают язык. А эффект чудовищный. Не известно, правда, хочется ли потом пива, но кричать и высовывать, безусловно, хочется. По типу, один младенец заплакал — и все давай. Можно сказать, примитивный стадный инстинкт. Можно — «сложный социально-психологический феномен общества массового потребления». А можно попытаться отнять первое от второго.

КАК У ЛЮДЕЙ

Всякая «традиционная» культура (декларирующая приверженность традиционным ценностям) отождествляет себя с рациональным началом. Это культура «как у людей», культура здравого смысла. Она в значительной степени утилитарна, ее художественные формы гомоморфны актуальным социальным моделям и в силу этого оказываются активно востребованы обществом. Проще говоря, традиционная культура — это всегда культура «массовая».

Сравнительно недавно сложившемуся понятию массовой культуры сегодня соответствует социально-экономическая модель «свободного рынка» — самоорганизующейся системы производства и потребления ценностей. Критерием ценностности в условиях рынка является сообразность: ценно то, что потребляется, а потребляется то, что производится специально для потребления. Апофеозом рыночной модели, приравнивающей спрос к предложению, являются, таким образом, пиар-технологии.

Как самодостаточная, замкнутая на собственные основания система «свободный рынок» ведет к культурной стагнации. Для нормального развития культуры в условиях «свободного рынка» необходимо подключение внешних, не имманентных ему факторов. Одним из таких факторов является финансовая и организационная поддержка нерентабельных, «не рыночных» культурных проектов. Насколько успешно она осуществляется в литературе, можно судить на примере премий, грантов и стипендий. Внутри массовой культуры создается элитная субкультура из некоторого количества легитимных персон и проектов, легитимация которых основывается на формуле «не вкусно, зато полезно».

В основе этого «нерыночного» института лежат все те же традиционные для рынка рациональность (создается искусственное неравновесие в системе: «масса» и «элита» получают возможность взаимно охранять друг от друга свои традиции) и утилитарность (налоговые льготы и рекламный эффект для спонсоров, ощущение вовлеченности в процесс актуального культурного производства для спонсируемых). В результате ничего выходящего за пределы традиционалистской массовой ментальности в институте культурных элит не обнаруживается.

КАК НЕ КАК У ЛЮДЕЙ

Истинно новаторская культура — это всегда «афронт и неприятность». Общество испытывает по отношению к новаторам непреодолимую ксенофобию: новаторские формы воспринимаются массовым сознанием как «варварство» или «дикость».

Это логично, потому что создатели новых (а значит, «будущих», а значит, не обусловленных опытом) культурных форм вынуждены апеллировать к иррациональности, и такие самоопределения как «синкретизм», «дикость», «первобытность» сопутствуют новаторским течениям в искусстве уже на протяжении полутораста лет. Даже всецело зависящие от традиции постмодернисты, чтобы манифестировать свою революционность, прибегали к этим испытанным маркировкам: «Постмодернизм: Новая первобытная культура»…

Что верно, то верно: если новая, то обязательно перво-бытная. А если первобытная, то обязательно вступающая в конфликт с «цивилизацией», с ее институтами, ориентированными на поддержание традиций. Впрочем, со всеми ли? Кто-то ведь берет на себя роль медиума, адаптирующего к современности брутальные ксенотипы?

Официально самыми восприимчивыми к новациям считаются представители культурных элит (для того ведь их и «содержат», отрезая лакомые ликвиды от безотходного рыночного пирога). Однако в действительности это едва ли не самая реакционная часть культурного сообщества. Аристократы не заинтересованы в изменениях, они заинтересованы в сохранении статуса. В изменениях обычно заинтересованы маргиналы — элита, конденсирующаяся по краям.

Но особенность современной культурной ситуации состоит в том, что ее края и центр совпали. Именно маргиналы составляют нынешнюю аристократическую элиту. Бунтари шестидесятых уже не в счет, поколение девяностых — еще. А что находится «по краям» Пригова, Сорокина и Пелевина? Только маленькие приговы, сорокины и пелевины.

«Новые левые» подвизаются, в основном, в политике и (в отличие от «старых» начала века) к художественным манифестациям достаточно равнодушны. «Новые правые» являются поборниками традиционалистской рыночной культурной модели. А могут ли претендовать на роль маргиналов-пассионариев выдавленные из эстетического центра «классические» традиционалисты — вопрос даже не риторический. Откуда же ждать второго пришествия?

КАК У НАС

«Русский постмодернизм», так волновавший сердца своей революционной риторикой, оказался всего-навсего продолжением проекта «возвращенной литературы» (только уже не первой половины века, а второй) и кроме ложно-новаторского пафоса ничего «нового» в литературную ситуацию не привнес (и не должен был). Кроме, пожалуй, одного: вслед за Западом мы научились считать, что поиск нового — это смешно и немодно, потому что культура развивается циклично, и, поняв это, художественное сознание обязано навсегда замуровать себя в темнице трансавангарда.

В это легко поверить, если не принимать во внимание одно немаловажное обстоятельство. Конец истории провозглашен западными идеологами как раз в тот момент, когда Запад достиг пика своего мирового могущества. Для западного сознания постмодернизм и политически выгоден, и психологически достоверен: выше вершины не поднимешься, от добра — добра не ищут. Собственно, сначала-то и было осознание кризиса собственного развития (вспомним «Закат Европы»). Постмодернизм оказался навязан миру уже потом — по принципу «комплекса проекции»: чего боишься в себе, в том и обвиняешь окружающих.

Русской культуре в «конце истории» прока нет. В отличие от Америки и Западной Европы нам нечего терять, кроме своих долгов, и мы можем заниматься поисками нового, не стесняясь: это будет свидетельствовать не об отсталости, а о наличии собственных перспектив.

То что большинство недавних маргиналов-постмодернистов сегодня подались в «буржуи-рыночники», лишний раз свидетельствует об онтологическом родстве конца истории с идеей окончательности Западного экономического и идеологического господства. Только если на Западе понимание экономических основ культурного производства предшествовало теоретическому конструкту постмодернизма, то у нас произошло наоборот: сперва потянулись к тому, что поярче. Переболев «беспочвенным», но теоретически глубоко прочувствованным постмодернизмом, мы теперь принялись создавать его практические предпосылки. А это значит, что будущее русской массовой культуры — это ее прошлое: никаких перспектив, — одни «ретроспективы».

То есть, конечно, можно продолжать копировать Западные образцы; кому это интересно — тому флаг в руки. Но тем, кто любит погорячее, нелишне похлопать вокруг себя по дивану. Среди критиков статьи «Хочу, чтобы больно и некрасиво» мне было странно видеть редактора патриотической газеты «День литературы» Владимира Бондаренко: государственнику негоже кидаться камнями в почвенника-русофила. Вероятно, моя «почва» показалась ему недостаточно русофильской. Ну что ж, теперь, когда расставлены все акценты, попробую повторить еще раз.

КАК НАДО

«Хорошего писателя делает хороший читатель». Плохого — плохой. А если нет никакого читателя, то и писателя, увы, нету. Если рассматривать литературу не как самодостаточное «таинство», а как реальный диалог (то есть брать в расчет не одному Богу ведомые мотивы и обстоятельства написания текстов, а то, как эти тексты попадают к читателю и как воспринимаются им), то окажется, что литератур всего три: «массовая», «элитарная» и «элитарно-массовая».

Идеологическое наполнение не в счет, поскольку нет принципиальной художественной разницы между «хорошим» Искандером и «плохим» Прохановым, между «западником» Аксеновым и «евразийцем» Крусановым, между «либеральной» Марининой и «тоталитарным» Доценко. Язык обусловливается не политическими убеждениями, а «социальным положением»: болельщики ЦСКА и болельщики «Спартака» говорят и мыслят одинаково, хотя нет в жизни врагов страшнее.

Трем литературам соответствуют три медиальные среды; чтобы не путаться в определениях типа «толстожурнальная» (где нет разницы между «Знаменем» и «Нашим современником») и «глянцевая» (где уживаются «ЭКСМО» и «Ad Marginem»), скажем так: малый тираж, большой и средний.

Однако массовая литература в новаторских экспериментах принципиально не участвует: будучи «материальным базисом», она не позволяет себе риска. Остаются «элита» и «полуэлита»; у первых — слишком мало читателей, у вторых — слишком «в меру». Бессознательно (а чаще сознательно) ориентируясь на свою «референтную группу», писатель ограничивает пространство эксперимента: в первом случае говорит на сугубо специальном языке, во втором — на специально адаптированном. Горизонт ожидания довлеет над «горизонтом удовлетворения»; вспомним, что и «элитарная» и «элитарно-массовая» литературы живут по законам рынка.

Единственным «чистым новатором» в сложившихся условиях может быть свободный от читательских и издательских ожиданий «непризнанный гений», пишущий «в стол». Но мы не можем принимать во внимание эту «частицу бы», поскольку «нет читателя — нет писателя»: ящик стола на литературный процесс не влияет. Прочитанное спустя десятилетия оставляет шрамы, а не следы.

И тут в пору задуматься — да, о шкурах, да о (чтоб ему) Интернете. Хотя Владимир Бондаренко и назвал его «сетевым рабством», на деле это единственный способ вырваться из плена трех сосен. Интернет — это медиальная среда, которую пока принципиально нельзя назвать ни массовой, ни элитарной. Количество активных читателей не больше, чем у толстых журналов, но если у журналов оно продолжает снижаться, то в Сети возрастает в прогрессии, близкой к геометрической. При этом «массовым» сетевой читатель в обозримом будущем не станет: для развлечения и отдыха в Интернете есть другие возможности. Вокруг Сети сейчас складывается новая читающая элита.

Однако пока у этой элиты нет специфичных «повадок» и ясно выраженных пристрастий, автор, пишущий в Интернет, вынужден апеллировать к чистой функции, к «читателю как таковому». Мы сталкиваемся с ситуацией, когда «потребитель» и «производитель» относительно свободны друг от друга: первый не влияет на предложение, второй не диктует спрос. Механизм «продажи» текста здесь еще не сложился, тогда как эффективность его репрезентации, не связанная с затратным риском, во много раз превосходит эффективность публикации на бумаге (подразумевающей необходимость экономической и моральной окупаемости). Иметь читателя и быть свободным от читателя, — такого даже сам Ленин не предвидел…

В отличие от элитарно-массовой литературы «сетература» не втискивается в готовую рыночную модель, а формирует собственный, «внутренний» рынок. Российская экономика может этому лишь позавидовать. А в отличие от экономически независимой элитарной литературы (хотя мы знаем, как недалеко простирается эта «независимость») сетература абсолютно свободна от эстетических и моральных амбиций, от задачи сохранения «статуса».

Таким образом, она оказывается утилитарнее «глянца» и бескорыстнее «серости». Налицо все условия для продуктивного экспериментирования: недаром традиционалисты типа Бондаренко и ренегаты типа Дмитрия Быкова авансом не любят сетературу (новаторов положено не любить), а прагматики типа Дмитрия Кузьмина любят (на будущее сгодится).

* * *

Конечно, если готово место для эксперимента, это еще не значит, что эксперимент состоялся. Однако и предпосылки чего-то стоят. Как возникли индустриальное и постиндустриальное общество, буржуазная идеология и либерально-рыночная философия — вся эта ересь, в терминах и понятиях которой я стараюсь тут рассуждать?

Тоже не сразу. Сперва появилось «место». Условия жизни в cредневековых городах обусловили возникновение класса ремесленников, потом постепенно под них было «подработано» христианство, и затем протестантизм проложил путь экономическому Западному господству. Но между «проповедником бюргерской ереси» Джоном Уиклифом и основоположником социальной психологии рискового предпринимательства и успеха Мартином Лютером прошло 150 лет.

Сейчас с поправкой на инфляцию времени все происходит быстрее, так что уже нынешнему поколению мастеров культуры нелишне задуматься о наименее обстреливаемых сторонах баррикад. Колхоз — дело добровольное…

Вялые варианты

Авторы

Сборники