Дело жадного варвара

Возвышенное Управление этического надзора,
24 день шестого месяца, шестерица,
ночь

Миновав четыре бдительных поста и две сохранивших безмолвие магнитных проходных, трижды предъявив пайцзу и единожды — висящую на лиловом шелковом шнуре у пояса печать, Богдан поднялся на последний этаж Возвышенного Управления и сразу направился в Горний кабинет. Там его уже ждал главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович. За глаза, а в неофициальной обстановке — и в глаза, сотрудники уважительно-ласково называли его Раби Нилычем.

— Проходи, еч Богдан, присаживайся, — глуховато, словно бы простуженным, а на самом деле насквозь прокуренным голосом сказал Мокий Нилович.

Что Богдан и сделал, выжидательно глядя на своего непосредственного начальника и давнего близкого друга.

Худое и острое лицо Великого мужа было мрачно, а в необъятной, как бельевой таз, пепельнице громоздилась гора Тайшань окурков. Дышать в кабинете было нечем. У Богдана защипало глаза.

Глава Управления откашлялся.

— Что произошло — ты в общих чертах знаешь, а частности тебе рассказывать — только дело портить. Поедешь и будешь сам разбираться, опыт деятельной работы у тебя есть. Но тут другая жмеринка… — он пожевал губу. — Ну-ка, на вскидку. Что грабителям светит?

Богдан задумчиво сцепил пальцы обеих рук на колене.

— Вышка, я полагаю, — рассудительно проговорил он. — Согласно Образцовому уложению династии Тан, Высочайше обнародованному в шестьсот пятьдесят третьем году, похитивший во время Великих жертвоприношений какой-либо жертвенный предмет, еще не предложенный духам для пребывания, наказывается ста ударами больших прутняков, а если предмет уже был поднесен и использован духами — двумя годами каторжных работ. Если же похищен был предмет, на котором в момент совершения преступления пребывали духи, наказание — пожизненная высылка на две с половиной тысячи ли. Если при хищении была применена сила, то есть именно как в данном случае, наказание должно быть увеличено на две степени, следовательно, до удавления тонким хлопчатым вервием белого цвета. Согласно Высочайшему эдикту тысяча пятьсот двадцать второго года все культовые предметы монотеистических религий Ордуси на постоянной основе приравнены к предметам, на которых пребывают духи — то есть, когда бы ни произошло хищение, например, христианской, мусульманской или какой-либо аналогичной святыни, наказание таково же, как за хищение жертвенного предмета в самый момент Великих жертвоприношений. А согласно рескрипту тысяча семьсот шестьдесят третьего года, дарованному в ознаменование общей радости по случаю присоединения Тибета к Цветущей Средине, смертная казнь повсеместно была отменена, и вместо нее предельно возможным наказанием стало публичное обритие головы и подмышек с последующим пожизненным заключением. Так что, ежели защита не отыщет смягчающих обстоятельств — вышка зачинщику, соучастникам на степень меньше… то есть пожизненное без обрития. Вот так, а что?

Нилыч пожевал тонкими губами.

— В Ханбалыке на ушах стоят, — угрюмо сообщил он. — Не говоря уж о том, что высшая мера вообще уж лет восемьдесят как не применялась…

Девяносто шесть, подумал Богдан, но не стал прерывать начальника. Не в точных цифрах суть.

— Они так потрясены фактом неслыханного святотатства, так искренне обижены за славянский улус и его главную религию, что в Срединной Палате церемоний склонны придать преступлению характер противугосударственного.

Богдан чуть присвистнул.

— Десять Зол? Покушение на великое перевертывание мироздания?

— Угу, — Нилыч чуть кивнул.

— Общесемейная ответственность? Жен брить, сыновей, родителей…

— Угу.

Богдан помолчал.

— Помилуй Бог, — бесстрастно сказал он. — Честно признаться, я уж и не упомню, когда в последний раз…

— Ну и не надо покамест, — нетерпеливо перебил его Мокий Нилович. — От большого усердия, чтобы всех нас, православных, порадовать, могут наломать дров. Как-то надо постараться это дело приглушить. А ты у нас человеколюбец известный. И в то же время законник высшей пробы. Понял?

— Нет.

— Чего ты не понял? — нарочито терпеливо и сдержанно спросил Нилыч.

— Не понял, кто станет ломать дрова. Мы? Преступление в Александрии совершено, александрийскими же органами будет и раскрыто, и осуждено…

— Так, да не так, — Нилыч достал очередную папиросу, размял ее и, рассеянно пощелкав варварской зажигалкой, с видимым отвращением раскурил. Богдан постарался, насколько возможно, отодвинуться от источника дыма подальше — и неловко поерзал в кресле. Вотще. — Ханбалык берет дело на контроль. В шестнадцать сорок семь рейсом Ордусских воздухолетных линий в Александрию прибывает уполномоченный двора Чжу, и тебе его встречать и опекать, Богдан.

Богдан опять помолчал, собираясь с мыслями.

— Чжу? — зачем-то переспросил он.

— Вот-вот, — безрадостно подтвердил Нилыч.

— Императорского рода?

— Именно.

— Ах, черт… — против воли вырвалось у богобоязненного минфа.

— Как ты прав, единочаятель! — саркастически усмехнулся Нилыч.
Впрочем, Богдан тут же несколько раз поспешно перекрестил себе рот и пробормотал:

— Прости, Господи…

— Вот тебе задание особой важности: не допустить, чтоб этот особый уполномоченный из лучших побуждений, из великого уважения Средины к нам начал призывать брить направо и налево, вплоть до правнуков по мужской линии.

— Понял вас, драгоценный единочаятель Рабинович.

— Нет, — после небольшой паузы отозвался тот, ожесточенно прессуя в пепельнице свою папиросу. — Еще не понял. В Палате наказаний поручили расследование некоему Багатуру Лобо по прозвищу Тайфэн. Я навел справки наскоро… Работник высокой квалификации, с огромным деятельным опытом. Ранг ланчжуна ему был пожалован еще восемь лет назад, но он так сыскарем и остался — фанатично этому делу предан. Тут все в порядке. Но! Энергии у него более, чем потребно. Характер тяжелый. И ведет он дела свои подчас не вполне… э-э… корректно. Пренебрегая некоторыми требованиями этики.

— Свидетелям носы выкручивает?

— Не исключено. Трудно сказать. Позавчера, например, при захвате группы фальшивомонетчиков он шестерых, что ли, обезоружил и оглушил, а одного разрубил чуть не пополам.

— Пресвятая Богородица! — ахнул Богдан.

— Формально вроде комар носу не подточит, я видел документы — дурак сам ему под меч сунулся, а у парня и без того хлопот хватало, один семерых брал, да еще и все вещдоки ухитрился сберечь… Виртуоз. Но все же…

— Понимаю, — тихо сказал потрясенный законник.

— Если мы таким образом будем вести следствие на глазах у особы императорской крови… не знаю. Позорище на всю Ордусь. Так что вот тебе вторая составляющая задания — держать этого парня под постоянным контролем. Чтобы ни малейших перегибов. Чтобы ангелами Божьими летали! Чтобы пылинки сдували с подозреваемых! Чтобы у вас свидетели толстели на следствии, как на пиру!

— Ну, спасибо, Нилыч, — проговорил Богдан. — Удружил.

Великий муж, блюдущий добродетельность управления, спрятал глаза.

— А кому мне еще такое поручить-то? — едва слышно спросил он в пространство.

Богдан вздохнул. Действительно, такое поручить было, пожалуй, больше некому.

Ризница Александрийской Патриархии,
24 день шестого месяца, шестерица,
часом позже

По пустынным предрассветным улицам Богдан, стараясь не очень-то торопиться, аккуратно вел свой «хиус» к комплексу зданий Патриархии и размышлял. Он отчетливо представлял себе все теневые трудности, все подводные камни предстоящей работы. Само-то дело не из легких, мягко говоря; а тут еще такой наворот… Настроение было — хуже некуда. А потому Богдан и сам не заметил, когда задудел себе под нос долгий и тягучий, невообразимо печальный напев, сложенный чернокожими невольниками на хлопковых плантациях Алабамы более полутора веков назад; напев как нельзя лучше отразил их неизбывную тоску и мечты о лучшей жизни. Богдан оборвал себя — но буквально через пару минут обнаружил, что снова тихонько напевает: «Куба — любовь моя, остров зари багровой…» Он только головой мотнул, плотно сжав губы; впору было заклеивать рот лейкопластырем.

Когда-то в молодости он так и поступал, пытаясь бороться с неизвестно откуда взявшейся привычкой насвистывать или тихонько напевать во время напряженной умственной деятельности. Вотще.

Чтобы не терять времени, Богдан решил по дороге освежить свои знания о Патриаршей ризнице. Он откинул крышку с уютно вмонтированного справа от приборного щитка повозки «Платинового Керулена» и, сняв одну руку с баранки, пробежался пальцами по миниатюрным клавишам.

Структура ризницы напоминала структуру Запретного города в Ханбалыке и иных подобных объектов, то есть представляла собою систему вписанных одна в другую территорий, строгость охраны и недоступность которых возрастали степень за степенью по мере приближения к средине. Наперсный крест Сысоя, как следовало из мигом поплывшего по дисплею трехмерного цветного плана, хранился в здании, которое не было окраинным, но и к наиболее охраняемым не принадлежало.

Понятно, что за пять веков существования ризницы в ней накопились баснословные, уникальные сокровища. Почти все из них могли быть смело названы национальным достоянием — но и менее значимые, чисто религиозные реликвии имели колоссальную ценность. Давно сделалось традицией то, что многие князья улуса именно ризнице отказывали в завещаниях некоторые из наиболее ценных своих вещей. Богдан бегло проглядел список имен файлов, повествующих о дарах. Например, князь Дмитрий завещал Патриархии выполненную византийскими искусниками знаменитую золотую конную статую «Мамаев курган», или «Прохоровское побоище». «Керулен» тут же предложил для более углубленного просмотра целый набор весьма качественных фотографий статуи со всех сторон и даже сверху.

Главной и потому срединной светской ценностью ризницы, наряду с благоуханной щепой креста апостола Андрея Первозванного и иными духовными святынями, которые, как знал Богдан, с точки зрения материальной наживы интереса не представляли, была оставленная ризнице на вечное хранение святым и благоверным князем Александром Невским драгоценная, усыпанная яхонтами и лалами, в серебряном окладе Великая Яса Чингизова. Она была подарена князю побратимом и соправителем его, присноблаженным ханом Сартаком, в честь договора о равноправном объединении Орды и Руси в Ордо-Русь. Александр тогда ответил Сартаку аналогичным по ценности и значимости подарком — ювелирным изданием «Русской правды», стоившим, на нынешние деньги, вероятно, не меньше сверхзвукового бомбардироващика-невидимки. Так владыки обменялись главными юридическими документами, порожденными на тот момент их народами — русские мастера в течение нескольких лет любовно создавали для татаро-монгольских братьев «Русскую правду», а монгольские, в свою очередь, с тою же тщательностью сотворили для русичей Ясу. Обмен этими документами при провозглашении объединения символизировал, что Ордо-Русь, которую вскоре никто уже и не именовал иначе, как просто Ордусью, создается не для каких-то временных, прагматических или просто военных нужд, но — как страна для спокойной и праведной жизни людей, как правовое государство, в котором будет править единственно диктатура закона.

Продолжение этой истории минфа Богдан, с детства буквально помешанный на справедливости и механизмах ее правильного устроения, вычитал из взрослых книжек лет, наверное, в девять. Уважение друг к другу и постоянное желание выказывать его при всяком удобном случае за несколько десятков лет стало в побратавшихся улусах — тогда еще лишь двух — настолько естественным, что вызвало к жизни и некоторые забавные несообразности; так, например, в Александрийском улусе текст Ясы был куда более известен и популярен, его поминали куда чаще, чем текст своей же «Русской правды», зато в Казанском улусе с уст до сих пор не сходили правдинские предписания. Стоило, скажем, зайти делу о наследовании имущества — тут же вспоминали статью о смердьей заднице. Так, не слишком благозвучно для современного слуха, называлось при Ярославе Мудром личное имущество простолюдина…

И по сей день Александрова «Русская правда» хранится в Казани, в Кафедральной Улусной сокровищнице, и каждый новый хан, вступая на престол, именно на ней клянется в верности народу, стране, традициям и законам. Сарткова же Великая Яса была помянута в духовном завещании Александра как предназначенная для Патриархии — и после его смерти попала туда как едва ли не главная государственная святыня.

На сердцевинное достояние ризницы никто еще за всю ее историю не посягал.

Но и в окраинных хранилищах попыток хищений или, тем паче, грабежей не отмечалось уж давно. Давным-давно не отмечалось.

Понятно, что в Ханбалыке так переживают.

Хотя… С их переживаний — ноль прока, одна морока…

Значит, так — вот он, план ризницы. Уровень охраны помещения, где хранился крест. Что находилось рядом. Что ближе к границам охраняемой территории, что в глубине. Первым делом следует понять, шли грабители просто за добром, и взяли первое, что им показалось наиболее ценным — или они шли специально за крестом Сысоя. Если за крестом — первым делом понять, почему. Поймешь, почему, сказал себе Богдан — тогда грабитель сам вычислится.

Отчего-то он был уверен, что шли специально за крестом Сысоя. Варвары в таких случаях говорят — интуиция. Но мы-то знаем — это просто-напросто озарение свыше, вдохновение, Господь по неизреченной милости своей дунул слегка, а ты и не заметил, как вдохнул. Еще наш Учитель Конфуций говорил: «Мелкий человек постигает вещи, тыча в них пальцем, а благородный муж постигает вещи, следуя велениям разума». Озарениям не верить нельзя, грех. Но и кичиться — вот, мол, какая у меня интуиция — грех не меньший.

Зато удостовериться, факты собрать, уяснить, правильно ли ты понял то, что вдохнул, или неправильно — тут никакого греха нет, тут честная работа. Это ж ты себя проверяешь, не Господа.

Богдан издалека заметил поджидающие его у главных врат ризницы фигуры, и как-то сразу вычислил Багатура Лобо по прозвищу Тайфэн. Принцип вычисления был избран простой — кто покажется малосимпатичнее остальных, тот и окажется единочаятелем Лобо. Так и случилось. Средневосточного типа и роста чуть более среднего, широкий в плечах и лицом нарочито бесстрастный, не очень хорошо выбритый долдон в укороченном, но не коротком, наглухо затянутом форменном халате выступил вперед, когда «хиус» Богдана остановился, и, с налету с повороту, принялся демонстрировать свою неприязнь.

Его забота. Заботой Богдана было — не дать неприязни помешать работе. Последнее дело — начинать с пререканий.

Стоявший чуть поодаль и наблюдавший все это несообразие младший офицер, похоже, из местных вэйбинов, послушал чуток и тихонько утек прочь, не дожидаясь, когда ему позволят это старшие по званию. Ну и правильно, ну и молодец.

Начали работать.

Протоколы потом. Ага, и напарник еч Багатур их еще тоже не видел, пойдем корпус в корпус, хорошо. Осмотр места преступления. Святый Боже, святый крепкий, как разворочено-то все. На танке они пытались въехать, что ли… А сигнализацию рвали, как кишки ворогам рвут, сладострастно, с ненавистью какой-то… И это в наше-то просвещенное время, когда, чтобы парализовать любую гуделку, достаточно одного высокочастотного разрядника, выстреливающего с расстояния до двух десятков шагов невидимую, оглушительную для аппаратуры молнию… и следов бы никаких не оставили — ну, почти никаких. Во всяком случае, мы бы долго о вразумлении молились, чтобы понять, почему аппаратура не сработала — а тут прямо все нате вам: вот, рвали мы ваши провода… Что бы это значило? За крестом Сысоя шли, на Патриархию руку подняли — а на разрядник лянов не наскребли?

Ох, бред… Неспроста.

Еч Багатур молчит. Тоже осматривает. Глаза хорошие, быстрые, опытные. Долдон, конечно — но, видать, сыскарь классный. Может, и сработаемся.

Что-то дома делается…

Реликвии. Ага. В шкапах реликвии, в стенных нишах реликвии… А, вот и статуя Прохоровского побоища, каковую я давеча вспоминал. Хороша, правда, хороша. До этого лишь на изображениях видел. Вот и привелось воочию…

Так. Здесь, пожалуй, все.

— Не угодно ли напарнику Оуянцеву-Сю приступить к беседам со свидетелями?

Все еще язвит.

— Драгоценный единочаятель напарник Лобо, — произнес Богдан мягко, как Фирузе всегда с говорила ним, видя, что он задерган или просто не в духе. — Багатур. Давайте по именам, у нас каждый миг на счету. Нам обоим нужно быть свежими и выбритыми на воздухолетном вокзале Александрии по крайней мере в шестнадцать тридцать, а до того — хотя бы предварительно уяснить себе, что здесь произошло.

— А что там на вокзале? — хмуро спросил Лобо.

Богдан рассказал.

Выслушав, Багатур лишь тихонько застонал в ответ, закатив глаза — словно у него внезапно разболелись все зубы сразу.

— Три Яньло мне в глотку… — пробормотал он. Богдан смолчал. Лобо глубоко вздохнул, беря себя в руки. — Только этого нам не хватало, еч Богдан, — сказал он.

Ну, слава Богу, подумал Богдан.

И они пошли работать со свидетелями.

Брат Иоанн, ризничий, и брат Лаврентий, рухальный — оба в возрасте; смиренные лица, монашеские одеяния. Ризничий задержался, готовя малопонятный непосвященным финансовый перечень для патриарха, чтобы доложить ему поутру. Находился в ризничной канцелярии, в соседнем здании, окна во двор, ничего не видел и даже не слышал по причине включенного магнитного проигрывателя.

— Что слушали? — нарочито равнодушно спросил Баг.

— Всенощную Рахмы Сергеева в исполнении сладчайшего Киевского хора, — с нежностью и благоговением в голосе ответствовал ризничий.

— Предпочитаете западные аранжировки? — с неподдельным любопытством спросил Богдан.

— Родные края…

Богдан понимающе кивнул. Баг чуть шевельнул бровями.

Рухальный находился в подвале, переписывал привезенные днем штуки ткани, предназначенные для шитья новых подрясников братии. Подвалы старинные, глухие, никаких звуков не слышал.

— Так уж и не слышал никаких звуков? — сощурился Баг.

— Посторонних звуков не слышал, — укоризненно уточнил брат Лаврентий. — Комар в подвале звенел. За рекой строят что-то в три смены — время от времени стук металлический доносился, сваи забивали… — он замер, осененный внезапной догадкой. — А ведь, может статься, я вовсе даже и не стройку слышал. Стук-то металлический… Ах, попустил Господь!

— В котором часу?

— Не смотрел я на часы, все равно уйти не мог, покуда не завершу труды…

— Почему так задержались на работе?

— Грузовики пришли поздно. Погода нонешним летом сами знаете, какая… Дожди. Скорости не те. Должны были прибыть в три, а прибыли в восемь…

Богдан не спросил ничего.

Сюцай искусствоведения Исай Джамба — неопределенного возраста научник, невысокий и невзрачный тип с плоским рябым лицом и в очках в дешевой оправе. Волосы давно не чесаны, во взоре — свойственный всем научникам лихорадочный огонек страсти познания. Одежда Джамбы также позволяла желать лучшего, но, скорее, не по бедности хозяина, а по причине полного к оной одежде пренебрежения. «Фанатик науки», — с досадой подумал Баг. «Достойный человек, — сочувственно подумал Богдан, — только вот жены ему хорошей не хватает». Занимается духовной резьбой по дереву, по сандалу в частности. Выхлопотал ночной допуск. Находился в соседнем хранилище, там собраны соответствующие экспонаты, единицы хранения с восемьдесят семь тысяч триста двадцать шесть по…

— Никого не видели? Ничего не слышали? — закуривая, прервал Баг.

Сюцай похлопал глазами.

— И видел, и слышал, — шепотом признался он.

Баг привстал на стуле.

— Кого?

— Людей.

Баг сел обратно, желваки его прыгали. Так-так, бдительно думал Богдан, похоже, сейчас начнет ему нос крутить, как Бог свят, начнет!

Оно того, честно говоря, стоило. Оказывается, сюцай в час двадцать семь — он, аспид, даже время уследил! — слышал громкие и весьма долгие звуки и стуки снаружи. Подойдя к окну, видел, как четверо людей ломали дверь в соседнее помещение, и таки сломали ее у него, сюцая, на глазах, и пошли внутрь. А он, сюцай, когда они скрылись внутри, пошел работать дальше.

— Так какого же скорпиона… — начал Баг и прервал сам себя. Джамба опять похлопал глазами и честно сказал:

— Я подумал, что так и надо. Откуда же мне было догадаться, что это преступники? Я, простите, преступников в жизни не видал. Так громко ломали, открыто… Мало ли — может, патриарх велел. Ключ, скажем, потеряли, или дверь перекосило… А я как раз обнаружил очень интересное и почти неопровержимое свидетельство преемственности трапезундского стиля «кох» с…

Баг многообещающе открыл было рот, но оглянулся на Богдана и лишь энергично пошевелил губами. Впрочем, сюцаю этого хватило, чтоб замолчать.

— Вы ни в ком из них не признали кого-то знакомого, или виденного вами ранее? — мягко спросил Богдан.

Сюцай помотал головой, с опаской глядя на Бага.

— Вы можете описать этих людей? — еще мягче спросил Богдан.

Сюцай отчаянно закивал, глядя на него с надеждой и отодвинувшись от Бага подальше.

— Ну? — резко поторопил его Баг.

Джамба отодвинулся еще и описал.

Цена его описаниям была — ломаный чох. Да что тут скажешь. Самое темное время суток, расстояние — шагов тридцать пять; а очки у искусствоведа такие, будто их с прошлого лета вместе с рыжиками солили…

— Подозрительный тип, — озабоченно сказал Баг, когда Исай вышел.

— Просто он вам не понравился, — мягко сказал Богдан.

«Наверное, этому костолому таких, как Джамба, всегда хочется, как говорят, придавить из жалости», — с мимолетной неприязнью к напарнику подумал Богдан.

«Наверное, этот хлюпик чувствует, что сам в душе похож на таких, как Джамба, вот и норовит их защищать», — с мимолетной неприязнью к напарнику подумал Баг.

Цзюйжэнь филологических наук Берзин Ландсбергис. Красивый, балтического типа мужчина средних лет, в безукоризненно сидящем европейском платье. Колоньей водой благоухает — но в меру. «Сердцеед, наверное», — подумал Богдан. «Карьерист, наверное», — подумал Баг. Занимается… ого! Занимается текстологией, изучением расхождений в версиях Ясы Чингизовой, пытаясь выявить и понять исторический вектор возникновения искажений текста. Не просто найти, где точку лишнюю вставили, или почему в виленском издании тысяча семьсот тридцать пятого года разбили одну фразу на три — то есть это тоже обязательно надо обнаружить, по этому поводу целая литература научная есть, ясеистика называется; но понять, откуда что пошло… Ландсбергис сделал эффектную паузу. Я разработал совершенно уникальные методики…

«Еще один псих, — подумал Баг. — Сколько же это психов тут на единицу площади!»

«Еще один в высшей степени достойный человек, — подумал Богдан. — Как богата Ордусь достойными людьми!»

— И, вы понимаете, время от времени обращаться к драгоценной Чингизовой Ясе мне просто необходимо. Просто необходимо. Знаете, в народе порой шутят: лошадиная сила — это средняя сила той лошади, которая в замороженном виде хранится в Севре близ Парижа, — цзюйжэнь улыбнулся. Богдан вежливо улыбнулся в ответ. Баг слушал с каменным лицом, его узкие глаза были совершенно неподвижны.- Так вот текст Ясы — это, в первую очередь, текст той Ясы, которая хранится здесь. Мне стоило огромного труда добиться свободного допуска в запретные хранилища ризницы, и он действует лишь до пятнадцатого дня седьмого месяца, так что я должен использовать это драгоценное время с максимальной пользой. И я стараюсь, — он улыбнулся. — В ночь ограбления я сверял разночтения прототипа и новообретенного урюпинского списка Ясы.

«Так мы никогда с ним не кончим», — подумал Баг.

«Так мы на воздухолетный вокзал опоздаем», — подумал Богдан.

— Ничего не слышали, не видели?

Цзюйжэнь отрицательно покачал головой и чуть виновато, чуть сочувственно развел руками. Дескать, рад бы помочь…

— В котором часу вы покинули территорию Патриархии? — спросил Баг.

— Дай Бог памяти… Да-да, к часу ночи я торопился выйти за врата и оказаться на проспекте, потому что был без повозки и хотел поймать таксомотор, а с часу, как вы знаете, действует ночная надбавка…

— Надбавка каких-то пять процентов, — въедливо сказал Баг. — Неужели это так существенно?

Цзюйжэнь улыбнулся, но на сей раз — как-то холодновато.

— Если бы было не существенно — ее бы не ввели.

— Я имел в виду, — очень раздельно и отчетливо произнося слова, уточнил Баг, — неужели это так существенно для вас?

— Представьте, — Ландсбергис снова чуть развел руками. — Я вообще привык считать чохи. Вот наша ненаглядная Бибигуль — та работает еженощно с реликвиями святителей и уезжает отсюда на таксомотре и в два, и в три… У всех свои привычки. И свои способы пополнять финансы.

Экий финансист, подумали Богдан и Баг одновременно.

— Что ж, — сказал Богдан, — нам остается только извиниться перед вами за причиненное беспокойство. Если вы ушли за ограду до часу ночи…

Баг тем временем уже прошелся пальцами по клавиатуре «Керулена». Действительно, отметка о том, что цзюйжэнь Берзин Ландсбергис покинул территорию ризницы в 0 часов 53 минуты имела место в охранной системе Патриархии.

— Успели на такси? — спросил Баг.

— Да, представьте. Такой порядочный водитель оказался… мог бы сделать вид, что меня не заметил, и вернуться через пару минут — уже пробило бы час на городской башне… нет, взял сразу.

— Номер водителя не запомнили?

— Даже не поинтересовался.

— Следствием установлено, — официальным голосом сказал Богдан, поскольку эту затянувшуюся беседу пора укорачивать, время поджимало, — что преступление произошло позже. Так что вас мы воистину побеспокоили попусту. Простите. Всего вам доброго.

Когда он ушел, напарники некоторое время смотрели друг на друга и молчали, как бы сообща переваривая полученную информацию. Что-то такое цзюйджэнь существенное сказал…

— Ну что ж, — проговорил затем Баг. — А подать сюда Бибигуль…

Бибигуль Хаимская оказалась миловидной дамой лет тридцати — тридцати пяти; у нее была высокая прическа, наспех сколотая костяными шпильками, яркие губы на бледном лице, прекрасные, нежные глаза и все еще весьма изящная фигурка. Однако косметика ее, даже на неопытный мужской взгляд, была третьесортной, из самых дешевых, а обувь и одежда носили следы долгой носки и многократно проводившегося собственными силами ремонта. Не так давно Бибигуль выбрала путь служения Господу и ныне проходила в ризнице послушание. Имея опыт реставратора, она вот уже несколько месяцев работала с реликвиями, в том числе с реликвиями многочисленных святителей, пусть и не столь знаменитых, как Сысой, но во всяком случае, собранных под одной с крестом Сысоя крышей. Самостоятельно заниматься какими-либо реставрационными работами ей пока не разрешали, но следить за сохранностью шкапов, обивок, штор, правильностью светового и температурного режимов, а также многими прочими тонкостями хранения, вдаваться в которые у напарников не было ни малейшей возможности, ей и впрямь было недавно поручено. И она работала так истово, так отчаянно, будто старалась заглушить какую-то неизбывную внутреннюю боль.

Скоро стало понятно — и с болью, и с отчетливым оттенком бедности. Бибигуль одна растила сына, тому вот уж одиннадцать лет. Случай по Ордусским меркам — чуть ли не уникальный. Как это у женщины могло так фатально не сложиться главное в жизни, напарники не смели и думать. А Бибигуль, заслышав косвенные вопросы, делала вид, что их не понимает, а когда Баг попытался спросить прямо, резко замкнулась.

«Бедная, бедная», — вспоминая Фирузе и Жанну, с сочувствием подумал Богдан.

«Длительный недостаток денег, помноженный на любовь к сыну и желание дать ему пристойное образование, могут подвигнуть женщину на многое», — с легким чувством просыпающегося азарта подумал Баг.

Постепенно Богдан разговорил явно заплаканную, явно подавленную и явно только и ждущую очередного несчастья и очередного удара женщину. И тогда выяснилось, что Бибигуль Хаимская лишь чудом не оказалась на пути грабителей. Несколько ночей подряд она работала в помещении, соседствующем с тем, где раполагался шкап с крестом Сысоя. Работала она и в эту ночь, и работала бы допоздна, до двух и до трех, как выразился цзюйжэнь Ландсбергис (оплата у нее была почасовая), но ей позвонил сын. О чем? Не важно. Не могу вам сказать. Не помню. В этом здании телефона не было, братия не любит множественности средств связи с внешним миром, и инок-канцелярист прибежал за нею, чтобы позвать в главное здание, к единственному на всю ризницу телефону. Они оба ушли, пожалуй, за каких-то двадцать — двадцать пять минут до времени, когда, согласно показаниям Исая Джамбы, начали слышаться звуки взлома. А когда Бибигуль шла назад, у здания уже был наряд козаков, и все свершилось, и уже ей навстречу бежал старший наряда, чтобы звонить. Сколько времени у вас ушло на путь до канцелярии? Минут семнадцать. Где инок? Дожидается.

— Всего вам доброго, единочаятельница Хаимская, — с предельной мягкостью в голосе попрощался с нею Богдан. Женщина, прижимая надушенный дешевыми духами платочек к лицу, молча ушла.

Инок ничего нового не сказал. Да, был звонок от мальчика, его все уже тут знают, очаровательный, нежный, умница, только малость маменькин сынок, ну да при таких обстоятельствах это вполне понятно. Мама на работе днюет и ночует, а он ей то и дело названивает. О чем шел разговор? Господь с вами, драгоценные единочаятели, да как же можно подслушивать разговор матери с сыном…

Все.
Протоколы.
Время, время, уже к одиннадцати идет…
Впрочем, скудные протоколы. Ненадолго.

Судя по всему, группа злоумышленников миновала внешние ворота ризницы с той самой парой грузовиков, которые привезли ткань для пошива подрясников. Каким-то образом, очень умело и очень грамотно, спрятались на территории сада. Дождались ночи.

«Чудны дела твои, Господи», — думал Богдан.

Единственная реальная зацепка — грузовики. Водителей и сопровождающих мы найдем, это нетрудно, даже если они снова в какой-то рейс ушли — найдем; побеседуем тщательно… Может, кто-то что-то заметил, только значения не придал, вроде как Джамба этот. А может, кто-то из них замешан, даже наверняка; вернее, почти наверняка. Да. Первым делом — распорядиться искать членов этой маленькой автоколонны.

«А как насчет нереальных зацепок, а, Богдан?» — спросил он себя.

В половине двенадцатого напарники снова подняли глаза друг на друга.

— Есть соображения? — спросил Богдан.

— Есть, — ответил Баг.

— И у меня есть, — сказал Богдан.

Некоторое время они молчали, выжидая, кто первый подставится. Потом Баг усмехнулся, а Богдан, поняв, в чем дело, сказал:

— Давайте вот как сделаем. Напишем наши предварительные выводы на бумажках — ну, и обменяемся. Это будет справедливо.

— Минфа! — фыркнул Баг.

Через пять минут каждый развернул клок бумаги, тщательно свернутый напарником. Баг прочитал: «Грабителей интересовал именно крест, и только крест». Богдан прочитал: «Эти скоты приперлись нарочно за крестом Сысоя, а на все остальное им было начхать».

Напарники обменялись понимающими взглядами. Обоим было приятно.

— Пожалуй, дело у нас пойдет, еч Лобо, — сказал Богдан. Баг откашлялся и неуверенно предложил:

— Может, по бутылочке пива, еч Оуянцев-Сю?

Богдан и не подозревал, насколько дружественный поступок совершил сейчас его напарник и каких усилий ему это стоило. В компании Баг употреблял лишь крепкие напитки, а пиво — это было святое, это было только в одиночестве, без суеты и молча, под неторопливое, вольное течение мыслей… Шестым чувством угадав трезвенную суть Богдана и не желая так уж сразу предлагать ему испить по чарке московского эрготоу, Баг наступил на горло собственной песне и сделал жест столь широкий, что им могла бы оказаться осенена вся Ордусь.

Жест сей фатально не был понят. При мысли о горьком и ядовитом алкоголе, темно-буром, словно истоптанная сапогами любителей морошки и клюквы жижа торфяных болот, Богдана лишь передернуло.

— В Великой Ясе Чингизовой сказано следующее, — сухо проговорил Богдан. — «Если нет уже средства от питья, то должно в месяц напиваться три раза, если перейдет за три раза — виноват. Если в месяц напиваться два раза — это лучше; если один раз — еще похвальнее, а если совсем не пьет, то что может быть лучше этого».

— «Но где же найти такое существо! — презрительно глядя на Богдана, подхватил Баг. — А если найдут, то оно достойно всякого почтения»… Помню, драгоценный единочаятель, помню! Наизусть помню! Считайте, почтения к вам я уже исполнился. Но, во-первых, в этом месяце я напивался лишь дважды, а во-вторых, бутылкой пива никто еще за всю историю Ордуси не исхитрялся упиться!

Богдан понял, что с таким трудом протянутые, первые, робкие ниточки между ним и Багом рвутся с треском. И понял свою бестактность.

— Я хотел лишь сказать, еч Багатур, — примирительно проговорил он, — что негоже нам будет через каких-то четыре часа огорошить имперского принца пивным выхлопом. Пусть даже это будет выхлоп пива «Великая Ордусь». На нем, на выхлопе-то, иероглифов не написано.

Баг помолчал, потом рассмеялся с неожиданным добродушием.

— Хао, — сказал он. — Действительно, надо успеть немного отдохнуть, поразмыслить и привести себя в порядок.

— В четверть пятого встречаемся на воздухолетном вокзале, у перехода для прибывающих, — ответил Богдан. — Годится?

— Годится.

Богдан понял, что прощен.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
24 день шестого месяца, шестерица,
день

Дома было тихо. Женщины еще спали. Видимо, чтобы хоть как-то успокоить нервы, взбудораженные из ряда вон выходящим исчезновением мужа, а заодно и употребить время с толком, Фирузе допоздна инструктировала молодую относительно потребностей, вкусов, пристрастий и недомоганий Богдана. Интересно, сколько продержалась француженка и чем все кончилось.

Богдан тихонько принял душ, побрился, сменил рубаху и, едва слышно напевая, принялся мастерить себе яичницу. Жены женами, а есть-то надо. Богдан размышлял. Что-то ему в этом деле не нравилось, что-то беспокоило.

— Какая миленькая песенка, — раздался сзади голос Жанны.

Богдан осекся и едва не выронил сковородник. Он только сейчас понял, что мурлычет себе под нос с детства любимый шлягер шестидесятых «Союз нерушимый улусов культурных…»

— Ты меня научишь, милый?

Она стояла в двери, замотавшись в купальное полотенце — еще немного сонная, нежная, обворожительная. Уютно моргала и робко улыбалась, глядя на мужа.

— Конечно, — умиляясь, сказал Богдан.

Жанна спохватилась.

— Ты куда-то спешишь? — встревоженно спросила она.

— Да.

— А вечером будешь дома?

— Надеюсь.

— Ты всегда такой занятой?

— Нет.

— Это хорошо. А я уж решила, это каждую ночь так.

— Присаживайся.

— Нет. Буду стоять перед тобой вот такая. Мне нравится, когда ты на меня смотришь.

— Я поперхнусь.

— Я тебя побью по спине. Я уже знаю этот старинный славянский обычай.

— Хочешь тоже съесть кусочек?

— Нет. Ты голодный. А у нас с Фирой весь день впереди, чтобы тебя дожидаться, болтать и… как это… чаи прогонять.

Богдан все-таки поперхнулся, отчетливо представив, как две дорвавшиеся до посиделок болтушки целый день прогоняют сквозь себя многочисленные чаи.

— Скажи, Богдан… — задумчиво спросила Жанна, прянув было к нему с уже занесенным кулачком, но тут же покорно остановившись по мановению его руки. — Фирузе обмолвилась, а я сделала вид, будто так и надо, но… у вас тут до сих пор в ходу телесные наказания?

В голосе Жанны был неподдельный ужас.

Богдан даже жевать перестал.

— Ну, во-первых, — неторопливо начал он, собравшись с мыслями, — еще в древности в Цветущей Средине был выработан принцип: наказания установлены, но не применяются. Это значит, что, если не совершаются преступления, за которые предусмотрены те или иные наказания, то к этим наказаниям нет нужды прибегать. Это же хорошо?

— Хорошо… — неуверенно кивнула Жанна. — Но все равно. Это же унизительно. Это несправедливо! Это… это недемократично!

— Погоди, слушай дальше. Если человек разбил витрину… или пьяный появился в метро, или ругается на улице… да мало ли! Это называется «бу ин дэ вэй» — совершение действий, которые совершать не полагалось. Их тьма! Что же, в тюрьму сажать всякий раз? На каторжные работы упекать?

— Штрафы… — с таким видом, будто глаголет очевидную истину, произнесла молодая. Богдан в ответ только руками всплеснул — и выскользнувший из палочек кусок яичницы взлетел под самый потолок. От таких разговоров Богдан заводился с полуоборота.

— Штрафы! И ты еще толкуешь о справедливости! Ох, Европа! За один и тот же проступок ты неизбежно установишь один и тот же штраф, так? А доходы у людей разные! Для одного, скажем, десять лян — это на шпильки, на сигары дорогие, а для другого — два, а то и три дня жизни. Один без обеда останется, другой даже не заметит. Стало быть, прямая и вопиющая получается несправедливость! А вот кожу свою все ценят одинаково! Дальше. Высшая справедливость требует, чтобы за одинаковые проступки богатый получал все же чуточку более суровое наказание, чем бедный. Ведь тому, кто богат, легче получить воспитание, правда? Значит, невоспитанность у богатого — несколько больший грех. И тут именно так и выходит, ведь у богатых кожа всегда чуточку нежнее, чем у бедных, и они всегда чуточку больше боятся боли! Справедливо, Жанночка! По всем статьям справедливо!

На какое-то время Жанна буквально окаменела — по всей видимости, от ощущения полной неопровержимости его доводов. На нее даже смешно стало смотреть. Однако она быстро взяла себя в руки и, глядя на Богдана с каким-то ошеломленным уважением, протянула:

— Минфа-а…

— Ну, конечно, — ответил Богдан.

— Ладно. Учи песенке.

Какая славная девушка, с нежностью думал получасом позже посвежевший и сытый Богдан, выходя из квартиры. Какая переимчивая. Схватывает на лету. Жанна возилась в кухне, старательно мыла посуду, оставленную мужем после завтрака прямо на столе, и с удовольствием напевала: «Союз нерушимый улусов культурных сплотили навек Александр и Сартак…»

Александрийский воздухолетный вокзал,
24 день шестого месяца, шестерица,
день

Напарники встретились в условленном месте ровно в четверть пятого. До прибытия рейса из Ханбалыка оставалось еще более получаса, но они не хотели суетиться перед прибытием драгоценноприехавшего преждерожденного единочаятеля Чжу.

Некоторое время оба молчали. Потом Богдан сказал:

— Я тут поразмыслил по дороге…

— Я тоже, — отозвался Баг.

— И мне кое-что сильно не нравится.

— И мне.

Они еще помолчали, и Баг с усмешкой полез за блокнотом и карандашом.

Через несколько минут Баг прочел: «Следы взлома настолько нарочиты, что это не взлом». А Богдан прочел: «Если нам так старательно впаривают, что дверь ломали, стало быть, ее просто так открыли».

Богдан покусал губу. Баг почесал за ухом. Они посмотрели друг другу в глаза и заулыбались.

— Похоже, мы сработаемся, еч, — чуть грубовато от неловкости сказал Баг.

— Я и то смотрю, — просто ответил Богдан.

Они повернулись к выходу для прибывающих и стали молча ждать.

Мы окружены

Авторы

Сборники