Нож

Мы берем в руки столовый нож. Мы отмечаем разницу цвета — лезвие, там, где острая сторона, светлое, почти как новое (безусловно, серебро), несколько царапин, в том числе и глубоких (мы думаем, что такие вещи надо беречь, хранить отдельно в какой-нибудь коробке, а не в ящике буфета вместе с обычными ножами и вилками, лучше даже перекладывать кусками мягкой ткани, фамильное серебро, предмет не на каждый день), осторожно проведя пальцем по режущей кромке (хотя осторожничать тут нечего, нож, как было сказано, столовый, к тому же серебро, то есть не нож даже, а символ, знак, свителельство социального статуса, следовательно, тупой), нащупываем несколько (больше трех, но меньше девяти, может, пять? или, скорее, семь?) зазубрин (они что, лучину этим ножом щипали? может быть, во время войны — гражданской еще, ведь вещь в самом деле очень старая), а присмотревшись (поворачиваем нож так, чтобы свет от лампы с красным абажуром (пластик (пластиковый красный абажур и серебрянные ножи, отметим это несоответствие, впрочем, только ради того, чтобы подумать о свечах, о том, что стилистически вернее было бы достать свечи, хотя при свечах будет не разглядеть клейма (какого клейма? клеймо еще не было названо))) падал наискосок) замечаем клеймо (хронология восстанавливается, пусть и с опозданием (а как еще можно восстановить хронологию, если не с обозданием), но это проблема линейного письма, исключающего рядоположенность событий, правильнее было бы построить этот фрагмент следющим образом:

(поворачиваем нож так, чтобы свет от лампы с красным абажуром из пластика (или стекла) (абажур красный, к тому же из пластика, отмечаем это несоответствие исключительно ради того, чтобы был повод вспомнить о свечах, о стилистическом единстве происходящего, которое, безусловно, было бы очевиднее, если достать свечи, хотя при свечах будет

не разглядеть клейма)падал наискосок)

а затем вернуться к линейности:

разбирая на клейме изображение какого-то зверя с пышным хвостом (сибирское серебро?) и год (1887), переводим взгляд на рукоятку (делая это исключительно из соображений экономии места и времени, поскольку уже и так понятно, что к чему, обнако мы все еще смотрим на нож, хотя и заметили уже, что над столом (под лампой с красным абажуром, стекло, пластик) повисла тревожная тишина, нет, лучше сказать «пауза» или «подозрительное молчание» (что и в самом деле лучше, чем «тревожная тишина», поскольку последняя несколько неопределенна, вернее, совершенно неопределенна, это может быть и тишина леса перед грозой, и затишье перед боем, и тишине в палате больного, когда вошедшая медсестра еще не знает, что пациент уже умер, и отмечает только «тревожную тишину», «подозрительное молчание» же вполне ясно дает нам понятие разделения на нас и не-нас, на нас и на них, которые, хотя и присутствуют, однако непостижимы, как, впрочем, и мы для них, с той лишь разницей, что наше присутствие — иллюзия, мы рассматриваем нож и нам этого достаточно, они же собрались действовать дальше, например, резать мясо), в центре которого — мы с ножом в руках) на рукоятке помимо орнамента еще есть монограмма, («Е.Н.», вспоминая всех наших предков (известных нам, естественно), мы отыскиваем среди них иркутскую мещанку Екатерину Николаевну Савушкину (в девичестве Тьмуторкину, девятнадцати лет вышла замуж за купца второй гильдии Савушкина Петра Борисовича, десять детей, пятеро скончались, не дожив до трех лет, из оставшихся пяти один погиб в первую мировую (артиллерист), второго расстреляли в двадцать первом (сокрытие излишков продовольствия), один (одна, единственная дочь из выживших) была отдана в Смольный институт и сумела, избежав группового изнасилования ревматросами (в тот день барышне нездоровилось, на занятия не пошла, осталась в дортуаре), выйти замуж за муромского рабочего Ивана Денисовича Люскина, впоследствии офицера НКВД (сослан в 1956, реабилитирован в 1968, квартира на Фрунзенской набережной в Москве, комуналка, в соседней комнате — полуслепой водитель Берии, сошедший с ума и мазавший дверные ручки и косяки дегтем (объяснял, что так будет легче снять отпечатки пальцев)), один сбежал в Америку где, по слухам, и умер от побоев в какой-то окружной тюрьме на Среднем Западе, и последний, который представляется нам самым главным, поскольку о нем ничего неизвестно, следовательно, оказаться он может кем угодно, даже тайным мужем своей сестры (или не тайным, может, он просто сбежал из дома, когда сестра была еше ребенком, и потом, встретив ее (уже с другой фамилией, а ведь она, кстати, и имя сменила, чтобы не компрометировать происхождением мужа-офицера), принял то смутное, едва возникшее ощущение родства за влечение), в результате чего все их потомки, включая нас — вырожденцы, жертвы инцеста), и, немного отвлекаясь от наших занятий (хотя и не отводя глаз от ножа, ведь еще остался орнамент, который, вообще-то, есть предмет отдельного большого исследования), мы с напряжением (опять «напряжение» — мы вспоминаем сказанное несколькими строками выше «напряженное ожидание») и отчасти страхом ожидаем, что вот-вот прозвучит: «Эй, придурок, ты пялишься на этот нож уже сорок минут!»

— Эй, придурок, ты пялишься на этот нож уже сорок минут! Мы хотим есть, понял, ты? Пришел в приличный дом, так и веди себя по-человечески, недоумок!

Не решаясь взглянуть на говорившего (кричавшего, потому что на самом деле это был именно крик, впрочем, крик отчаяния, вызванного нашей неадекватностью, в которой, как нам тем не менее кажется, следует винить не нас, а другое, совсем другое (во всем как обычно виновата литература (один наш знакомый сказал бы «нарратив» (хотя иногда мы и сомневаемся, знает ли он, что означает это слово)))), мы переводим взгляд на тарелку, что стоит перед нами…

Мы окружены

Авторы

Сборники