Мне 16 лет

В обязанности мои входило оповещать палату каждый раз о ещё одном безвременно скончавшемся, которого провозили часов в 7-8 почти ежеутренне под окнами у всей больницы к моргу по внутреннему дворику. Даже если я просыпал, за ночь выпавший снег показывал, сколько их везли, когда везли, и в каком, при этом, состоянии были санитары. Весело было наблюдать, как к окнам терапии, второй травмы, трёхэтажного роддома, приплющивая носы, припадают любопытные и роженицы, сообщая беззвучным шевелением губ внутрь палат: «О, ещё одного жмурика повезли…» Фраза была стандартна для всех, без исключения, отделений. Её же стал произносить и я, когда мне передал этот пост выписывающийся водитель-дальнобойщик Витя. Начинался длинный, разбитый на два тихим часом, больничный день. С одной стороны, нам приходилось тяжелее, чем всем остальным лежащим в больнице: запрещалось что-либо читать вообще, смотреть телевизор, которого, кстати, и не было, есть любое сладкое, кислое, солёное, жаренное или копчёное, принесённое из дому родными, курить, заваривать самостийно чай, не говоря уже о чифире, слушать радио, как «мешающее работать». Разрешалось лежать, разговаривать вне тихого часа и пить колёса, выписанные врачом. Да, ещё разрешалось оголять зад пред молоденькими практикантками. С другой стороны, нам всё же было легче, чем всем остальным: когда болит голова — то почти ничего не болит, не рожать же, гипс не носить, под нож не ложиться. Наше отделение никогда ничего не отправляло с санитарами в морг, поэтому бояться было нечего, кроме, разве, парочки урок со съехавшей к, простите, ебеням крышей. К тому же, я лежал в палате с тремя дальнобойщиками (так уж подобралось), и они не давали меня, тщедушного, едва шестнадцатилетнего в обиду, хотя и решили, так как в армию я уже не попадал, из меня сделать мужчину: зарядка, ледяные умывания по пояс ни свет, ни заря и обтирания вафельным, как наждак, полотенцем.

Принимая во внимание всё вышеперечисленное, вы теперь можете представить, как вялотекуще и ватно проходили сутки за сутками. В первую неделю, как вновь принятый, я рассказал всю свою короткую жизнь с такой подробностью, что не осталось ни одной, хоть мало-мальски утаённой детали, вплоть до того, откуда, насколько и с какими названиями я брал известные журналы для юношеских утех. Потом, опустошённый, я выслушал по очереди истории всех трёх дальнобоев: дяди Миши — самого старого и опытного, Рината с непонятной, голубоглазой национальностью, которую я тотчас забыл, и второго Вити (первого выписали через день после моего поступления), который уже четвёртый раз (!!), возвращаясь к жене из рейса, заходил в квартиру и с порога падал, потеряв сознание, головой в стеклянный межкомнатный витраж. Жена же каждый раз, в неиссякаемой милой заботе, к возвращению супруга застекляла его вновь, надеясь, видимо, на чудо. Два дня обсуждая это, мы отвергли мысль о преднамеренном поведении супруги второго Вити и настоятельно рекомендовали витраж больше не застеклять, о чём осчастливленный он и сообщил немедленно по телефону домой. Забегая вперёд, расскажу, что в день моей выписки, второго Витю привезли вновь. Жена заделала прямоугольник витража толстенным щитом фанеры. Витя пробыл на свободе чуть меньше двух дней, даже койку его врачи ещё сохранили, видимо, предчувствуя исход.

В отделении жизнь была пластилиновой, и мы, больные, лепили из неё всевозможные фигурки — ромбики, прямоугольнички, кружочки, которые после отбоя старательно складывались сестрой на подносы и с утра, скатанные в шарики и колбаски, раздавались в беленьких и красненьких сладких оболочках больным, то есть, опять же нам.

Так бы и не случилось ничего интересного в период моего лежания здесь, если б недели через три, на пустующую ещё койку Вити #1, не вселили Володю. Володя, двухметровый мужик, ладони размером с глубокую тарелку для первого, добрый и тихий, как второклассник, пришёл сам, никто его не привозил, и виновато улыбаясь, представился:

— Володя. Таблетки, что вам дают, не ешьте, а? Я вам за них чаю дам, — и выудил откуда-то аккуратно, по-наркомански сложенный пакетик из листочка в клеточку с чаем.

— Да, ради Бога, — ответил Ринат и обошел наши тумбочки, на которых лежали только что принесённые сестрой стаканчики с пластилиновыми фигурками в оболочке.

— Володь, — осмелился я, — а мне ещё, кроме этого, порошок какой-то дают. Горький.

— Ну, покажи, Горький.

Горький, так Горький, сквозь смех палаты подумал я, хорошо, что не Некрасов.

— Ух, ты! — лизнув с мизинца моего порошка, — обрадовался Володя.

— А что это? — приподнялся на локте дядя Миша.

— А, хуй… — Володя покосился на меня, — То есть, хрен его знает, но мне подходит.

Через некоторое время, принеся из сестринской (которая, кстати, ВСЕГДА была закрыта на ключ) баночку с водой, он кинул в себя горсть наменянных у нас колёс, свои спрятав в наволочку подушки, де, для друзей, и запил…. Когда в палату ворвалась сестра, он ещё был с нами.

— Кто, чёрт побери, взял у меня банку для анализов мочи!? Куда дели мочу!?? Я её три дня у Карпова лежачего караулила!!! Ночи не спала! Убью, мальчики…

— Простите, сестра, — отходящим голосом сказал Володя и указал, пошевельнув пальцами, на пол, где стояла пустая уже баночка Карпова.

— Выпил? — прошептала сестра, осознавая, — теперь так и будешь из неё, подонок, пить!

— А чем он болен? — спросил Ринат.

— Этот? — сестра резко обернулась на вопрос, — этот — ёбнутый!!

— Да, нет. Карпов.

— Откуда я знаю!? Этот псих все анализы выжрал.

Сестра, причитая, ушла, а последнее, что на ближайшие два дня успел сделать Володя, это сказать: «Простите, ребят…», и всыпать себе в рот мой порошок…

За два дня его отсутствия в отделении произошли довольно серьёзные перемены и, увы, отнюдь не радостные. К двум тем уркам, что я упоминал выше, подселили ещё трёх таких же, разве что ещё более отмороженных. В первый же час их пребывания, у меня исчезли столь тщательно скрываемые мной от персонала сигареты. Исчезли прямо из кармана и средь бела дня. Это бы ещё ничего, но, вслед за урками, в отделение доставили бывшего народного судью Д-ского района — старичка на пенсии, которого серьёзно сбила машина, на почве чего у него поехала крыша. Ноги его были раздробленны и перекошены, череп проломлен, а всем окружающим он с какой-то блаженной радостью сообщал, что упал на даче с дерева (!!). Естественно, как только на следующий день судья стал ползать на костылях по коридору в сортир, уток никому не полагалось — терапия!, урки беспощадно и зло стали издеваться над ним. Заключалось это, например, в том, что, подкравшись незаметно сзади, они выбивали у него костыли. Судья падал на свои аппараты Елизарова, поставленные наращивать кости в ногах, из его глаз брызгали, долетая до стен, слёзы, и, почти теряя сознание, он шептал им, приходя на секунды в себя:

— Сынки! Не надо! Я же гражданский судья был! По гражданским делам…, — и, не в силах подняться, он, терпевший уже полтора часа похода в туалет, мочился в штаны. На него орала сестра, размахивая мокрой от мочи тряпкой, а урки рокотали на весь этаж, сплёвывая сквозь золотые зубы матерком, де, уссался, б…, судья, не х… людей сажать…и т.д.

Доставалось всем, мало-мальски не нравящимся им. Водилы мои держались стойко, сыскав у них себе определение: «мужики»; я же в их категорию не попадал, а, поэтому, старался из палаты не выходить или, всё-таки встречая зека, делал независимый, его не боящийся вид, проходил мимо, едва успевая за колотящимся сердцем…

Утром третьего дня Володя открыл глаза. Было очень-очень рано, часов пять. Он растормошил меня (моя койка была соседней) и стал мне рассказывать. Жил он где-то возле Пушки, на чьём-то флэту, пока его не выписала какая-то вдруг приехавшая хозяйка, и жить ему стало негде. Днём он отвисал в трубе, где мы с ним, сразу обоим вспомнилось, и виделись, а ночью вписывался в метро. Потом ему это надоело, и он попросил своих друзей скинуть его с электрички для достоверности, чтобы попасть до весны в больницу, отдохнуть. Друзья чуть-чуть перестарались и скинули его прямо на пролетающий мимо столб. Головой. Он их не винил, — водка…

Я, в свою очередь, рассказал про судью и урок, не вызвав у него, при этом, вообще никаких эмоций, отдал накопленные для него порошки, один из которых он, будто похмеляясь, с наслаждением сразу выпил, а я заснул, замолчав, задумавшись сначала о Пушке, потом о Пете Мамонове и своей тогдашней девушке, а потом, незаметно скатившись, о том, о чём думает любой юноша под утро.

На завтрак Володя не пошёл, попросив ему принести. За это он избавил меня, шикнув на водил, от зарядок с обтираниями: «Ш-шу, мужики! Пацанок такое на своей жизни видел, вам за баранкой — ещё лет двадцать ездить…».

Я пошёл. В опустевшем коридоре (все уже завтракали) копошились двое из новых урок, чавкая ногами. На полу лежал судья, прикрываясь ладонями. Костыли заботливо стояли поодаль, прислонённые к стене. Видимо, от искушения.

— Что вы делаете!? Он же старик! — вспомнив книжки про Александра Невского, тихо, но слышно для них прошептал я…. И мне свернули в секунду нос.

Злой, заливаясь слезами от ненависти, я сунул ногой в стоящего ближе урку с такой силой, которую только мог сделать, и…. И поднятый, как парашютист восходящим потоком воздуха, переместился назад, налево, к стене. Володя, улыбнувшись, кивнул мне головой, отрывая от моих плеч руки. Всё было чрезвычайно просто и легко: урки разлетелись легкокрылыми птичками и, осев вдоль стены, заныли, как выпоротые дети, в унисон…

Их в отделении больше не стало, причём всех и сразу. На следующий день, по распоряжению, выписывали Володю.

— Пока, Горький. А я тебя, когда на Пушке видел, за мудака принял, прости. Тоненький такой, волосатый, на девочку похож.

— Да, ладно. Может, я за водкой проберусь?

— Не надо, Андрюха, которого ты ногой хотел дотронуться, сходил перед выпиской. Тебе, сказал, мудачку. И сигареты отдал. Я парочку взял?

Мы выпили вдвоём, он — из своей баночки, я — из пустого треугольного пакета молока, который дал Ринат. Водилы благородно не просили.

— На, это тебе, — и Володя протянул мне иконку святой Ксении Петербуржской, вырезанную из журнала, — на Пушке найдёмся…

…Через семь лет я был на могилке святой Ксении Петербуржской и вспомнил, почему-то, его, хотя к тому времени у меня уже было много, кого вспоминать.

И ещё, с тех самых пор я понял, что не умею драться, но это — абсолютно ни к чему.

Мы окружены

Авторы

Сборники