О профессионализме литературы

Дурное владение языком — и случайный, неконтролируемый порыв — вот что привносит в текст элемент свежести. Это явление, совершенно чуждое, и даже враждебное профессионализму. (…) Миллионы обезьян, получивших доступ к компьютерной сети, изощряются в попытках сыграть Лунную Сонату — а вовсе не что-нибудь новое для души. Рабской ментальности так запросто не изменишь. Обезьяны скованы Системой, их привлекают уже существующие идеалы, запетые и заигранные. Лунную Сонату исполняют детские ночные горшки в зажиточных семьях; компьютер — не менее продвинутый аппарат".

Обаявшись нахрапистостью этого суждения, я поочерёдно подкидывал его своим собеседникам (Фраю, Курицыну, Кузьмину, Костырко), но они реагировали вяло: вы сами читали или можете прочитать, как.

Исключение составил Дмитрий Кузьмин, сказавший, что для него профессионализм — категория этическая. А за этические категории принято держаться зубами.

История вопроса, таким образом, содержится в первой и второй беседах c Дмитрием Кузьминым, ну а нынешнее его состояние простирается ниже.

Миша Вербицкий:

Привет, Лев.

Раз уж тебя угораздило приписать мне эту цитату, то придется мне за нее и отдуваться. Хотя цитата не из меня, кажется — скорее, из Юли Фридман. У гуманитариев все-таки нет никакой культуры научной, можно ж было ссылку поставить, да? Впрочем, анти-профессиональный дискурс у нас с ней общий.

Кузьмин требует как-то эти рассуждения оправдать. Ну, проще всего их оправдать, наверное, примером «таможенника» Анри Руссо, и воспоследовавшего ему движения арс брют, организованного людьми, причастными к дада. Брютисты занимались пропагандой шизоискусства и шизофренического дискурса как наиболее адекватного нашей реальности, для чего разыскивали по подвалам картины разных сумасшедших и их выставляли на выставках. Действительно, если посмотреть их продукты — как и картины таможенника, так и художники брют куда интереснее всевозможных Пикасс, Миро и прочих Сезаннов.

Впрочем, я, когда писал об этом, исходил скорее из музыки, где наиболее адекватные музыканты как правило не знают нот и не могут самостоятельно настроить гитару, а те, кто могут — бездарные имитаторы творчества тех, кто не может. Еще полезно пронаблюдать над историей творчества как любого почти поэта, так и рок-группы: после первых двух-трех удачных сборников почти всегда идет медленное угасание. Ну как, например, понимать либретто- и стихописание очень способного когда-то и чуть ли не гениального Городецкого? Очень просто понимать: человек набивает руку, становится профессионалом и занимается гладкопописью.

Исключения (Клюев, Мандельштам) только подтверждают правило: Мандельштаму потребовалось где-то 6 лет, 1925-1930,чтобы разучиться писать (и зарядиться яростной ненавистью к «профессионалам» — наш с Юлей анти-профессиональный дискурс восходит непосредственно к Четвертой Прозе). Клюев же начинал с бесконечных и совершенно несодержательных сборников народнической поэзии, написанных как раз идиотской гладкописью, а кончил блаженным косноязычием, полностью от «литературного мастерства» отказавшись.

Другой аргумент предоставил Хольгер Щукай (Czukay), гениальный немецкий музыкант, который ни на каком инструменте хорошо играть так и не выучился до 60 с лишним лет (и за счет чего его новые альбомы до сих пор можно слушать — в отличие от продуктов любого почти автора того поколения, превратившихся к настоящему моменту в творческих и интеллектуальных банкротов). Щукая много раз выгоняли из всевозможных консерваторий за полную неспособность к музыке. Он сам очень внятно объяснил, что невладение инструментом есть его сильнейшая сторона, ибо сопротивление материала есть главный его творчества стимул.

Ситуация типичная. Но на самом деле, такого оправдания, конечно, не нужно вовсе, ибо само понятие «профессионализма» есть некий артефакт культуры(пост-)модерна. Вот я составлю список любимых писателей нерусских: Гофман, Марк Твен, Эдгар По. Применить к ним рассуждения о традициях и литературном искусстве попросту невозможно, поскольку в их творчестве нелитературные элементы превалируют. Гофман считал себя в первую очередь музыкантом и вдохновлялся музыкой, о ней же и писал; немецкая литература ж тогда была в состоянии зачаточном, и ни о каких традициях говорить не приходилось(ну не говорить же о влиянии Виланда на Гофмана, право слово).

Издевательское отношение к литераторам со стороны простого деревенского парня Марк Твена и эстета Эдгара По вообще ни для кого не секрет; они платили им тем же. Если Марк Твен и видел в своей деятельности какую-то цель, это было — заработать денег. Но последнее вряд ли является критерием профессионализма.

Интересная литература делается только изгоями и одиночками вне литературного процесса. Спонтанно, причем.

Впрочем, это и неважно: возможности для применения понятия профессионализма тогда просто не было, поскольку не было речевых условий для того, чтобы его сформулировать и применить. То есть позиционировать себя как профессионального писателя человек мог только в одном смысле: в финансовом.

В России ж ситуация была еще радикальнее; я не буду говорить про народнических авторов, вплоть до гениального Некрасова, которые имели своей единственной целью пропаганду, но даже и не менее гениальные Лесков, Гоголь и Достоевский (про Киреевских и Хомякова я и не говорю) ну никак не интересовались традициями и литературным мастерством. И у тех, и у тех основным критерием были внешние по отношению к литературе элементы: нравственные, религиозные или политические. Авторы Серебряного Века были миленниаристы по натуре и по убеждениям, и видели литературу формой воплощения метафизического поиска (это относится и к Гумилеву; Гумилева протесты против метафизики символистов были протестами против недостаточно конкретных форм поиска; его ж поэзия куда метафизичнее символистической).

По сути, первым в России профессиональным (в смысле Кузьмина) писателем был Набоков, со страстью ненавидевший обе ветви русской литературы (и достоевско-лесковскую, и чернышевско-некрасовскую) и сама идея «профессионализма» глубоко России не органична.

Как, впрочем, не органична она и Западу; вообще, выделение литературы в отдельную практику — нечто, относящееся на Западе к середине 19-го века. До того «профессиональных писателей» как таковых просто не было.

То есть «профессионализм» в литературе — понятие несостоятельное, не имеющее никакого обоснования ни в литературной традиции, ни тем более в эпистемологии. В том виде, в каком он бытует в России — это ширма, под которой штук 10-20 третьеразрядных российских литераторов пытаются прикрыть свою никомуненужность, отсутствие европейского образования и незнакомство с метафизическими категориями.

Такие дела
Миша.

Лев Пирогов:

Мы с тобой, Миша, если не ошибаюсь, единственная страна (а если не единственная — неважно), где существуют академические специальности «журналистика» и «литература». Если где-нибудь ещё государство и лицензирует писательство как официальную профессию, то это, быть может, в Северной Корее и в Голландии (там — просто от «высокого уровня жизни» и неизбежно связанной с ним скуки).

Понятно почему.

При Совке в журналисты кого попало нельзя. Ну а в писатели — тут сыграло свою роль расширительное толкование тезисов Ленина про «партийную литературу». Старик ведь, по слухам как раз и имел в виду журналистику, когда писал что «литература должна стать частью общепартийного дела». Спрашивается, почему он так уважительно назвал «вторую древнейшую»? Да потому что сам в ней подвизался. Вот Курицын тоже — закончил журфак, но называет себя писателем. (Правда, несколько раньше этот тезис — что критика есть литература — провозгласил Олег Дарк. Кто перед Дарком — не знаю, я не смотрел).

Ладно. Я, Миша, не буду «полемизировать» ни с тобой, ни с Димой (надеюсь, его не стошнит от воспитанности, когда он прочтёт, как я его тут назвал), вместо этого накидаю своих тезисов.

1. «Профессионализм» имеет на самом деле один критерий. Платят тебе деньги за работу или не платят. Потому что наличие лицензии, диплома и протёртых на ученической скамье штанов вовсе не обязательно выливается в профессию. Если же считать критерием «профессионализма» качество выполняемой работы — связного разговора не получится. Он упрётся в вопрос «нравится-ненравится» или, как сказал Понтий Пилат, «а что есть качественно?». Будучи Христом, я бы (и любой на нашем с Христом мете) ему бы сказал: «А за что башляют, то и качественно».

Пилатский дискурс, конечно, буржуазный, а значит стрёмный. Поэтому взглянем на проблему своими глазами, то есть со своей точки зрения, то есть с Креста, то есть с Мирового Древа.

2. Тут на выручку нам приходит Макс Фрай. Вот что он написал (ссылки нету, это письмо):

Когда речь заходит о мотивациях литератора, я всегда вспоминаю скандинавскую легенду о появлении письменности.

Один умирает на Мировом Древе (приносит себя в жертву Одину, т.е. самому себе), чтобы получить доступ к сокровенному знанию. «Сокровенное знание» — руны. Магические знаки и алфавит — одновременно.

Можно интерпретировать литературную деятельность в свете этой легенды — почему бы нет? Тогда получается, что занимаясь созданием текстов, мы имеем дело со смертью. Приносим себя в жертву (не кому-то — себе же!) О каком «профессионализме», о каких гонорарах, о какой «литературной карьере» можно говорить, имея дело со смертью — пусть даже речь идет о «символической смерти», каковая является непременным условием инициации?

Смерть, кстати, может быть и не вполне символической. Вспомним, что когда Гогена выгнали с биржи (а не сам ушёл, как рассказывает романтический миф) он занялся живописью с одной вполне конкретной целью: зарабатывать деньги. Но увлёкся и пропустил момент инициации, когда профессия превратилась в жертвоприношение. В результате и подох — от голода, сифляка, чего-то там ещё и инфаркта.

Что мешало первому русскому профессиональному литератору Пушкину заниматься помещичьей или придворной карьерой? Ведь у него были к этому мотивы: жадная баба и много детей. Нет, ну я не знаю, может, что-нибудь и мешало. В любом случае, его «профессиональность» — это миф, созданный литераторами для внутреннего использования. Потому что хоть платили ему и неплохо, но явно меньше, чем было нужно для жизни. А профессия (вот, наконец) — это не просто когда хорошо платят, а когда платят для жизни. От сюда и дискурс: «Ты кто? Я слесарь».

То есть — «чем живёшь».

Я чиню унитазы.

Итак, мы хорошо видим, что все разговоры о «профессионализме» литературы упираются в вопрос о её социальной легитимации. Тот кто чинит унитазы — нужен обществу, и общество его содержит. Тот кто «умирает» ради собственного удовольствия обществу не нужен.

Вот Доценко не «умирает», он чинит унитазы.

Есть, конечно, виды деятельности не менее бесполезные, чем литература: например, политическая власть. Но — у неё всё в порядке с легитимацией. Вот если обществу промыть мозги, что литература так же нужна (а она так же не нужна) как власть, все вопросы о профессионализме отпадут сами собой. И без них хорошо.

3. Последний тезис чисто декоративный. Падение престижа и общественного значения литературы — это ситуация, которая сейчас переживается литературой даже острее и сильнее, чем сами литераторы об этом говорят. А откуда оно взялось, падение? Логоцентризм подкачал? Визуализация образности возобладала?

Нихера. Как справедливо заметил в своем «интервью» Курицын, логоцентризм наоборот завоёвывает новые плацдармы — в Интернете.

А за литературу нам ответят атлантисты, падлы.

Ибо её падение — это явление того же ряда (класса, рода, вида, семейства), что и развал армии. Надо будет этот тезис развить в обзорах у Фрая — будет ещё аргумент в задницу либеральной интеллигенции…

Вялые варианты

Авторы

Сборники