ПирОГИ с валуями

Покушение

Иду вчера в гости к Кириллу по Садовнической. Машину отпустил, испарениями дышу. Вдруг — бабах! Звон по Москве невъебеннейший — это меня по голове вдарила пуля. Больно!!! Хорошо — не навылет. От мозгов спружинила и об стенку… Точнее, прямо в окно (там первый этаж низко). Стекло разбилось. Я испугался, побежал… Тем и спасся — во второй раз не попали.

Спросите, кто стрелял? Ну, мы ж не дети. Хотя, конечно, это, может, метеорит был. Одно точно — если бы не история с американской цепочкой, читать бы вам сейчас показанья трупа. А так — жив, перебинтован, продолжаю борьбу. Кирилл, Митя, не подходите к окнам!

Зачем литература

Тощу, на душе грустится. Припадаю зубами к сигарете — молчит сигарета, припадаю к стакану вина — не дает ответа стакан вина. Смута в душе, ибо понял я, как Дмитрий Кузьмин велик. Уделал, победил, размазал по тарелке с холодцом меня. Попробую во второй раз «ускользнуть от ответа».

Цытата:

Кирилл Куталов высказывается по этому поводу лаконично: «Критик все равно будет находиться впереди книги. Публика есть у критика, у писателя же есть только та публика, которую критик ему предоставляет». Это милая идея, но уж больно односторонняя. Надо понимать, что исторически литературная критика возникла на совершенно иных основаниях: классики соответствующего жанра — будь то Белинский или Шевырев, кому как больше нравится, — находились именно что позади книги, обращались к читателю, который нужную книгу уже прочел. И были у них, в связи с этим, две основные задачи: интерпретация (в предположении, что обычный читатель запросто может пройти мимо глубинных уровней текста, необходимых для приближения к его единственно правильному пониманию) и постановка в контекст (литературный, общекультурный, социальный); понятно, что эти задачи тесно связаны.

Разбор:

Мысль Кирилла Куталова-Постолль меня самого пугает. Надеюсь, ее можно истолковать так: посредством коротких, понятных предложений критик может убедить читателя в возможности прочесть нечто, написанное длинными, скучными и тупыми.

Писатель собеседует с вечностью, проще — канализирует подростковую потребность в «самовыражении»; коммуникация его не волнует. (Если волнует — получается по-провизорски расписанный Болмат или народный беллетрист Слава Курицын с его рептильно сюсюкающей «Акварелью».)

Тут необходимо уточнить, что нам не вполне ясен категориальный статус понятия «писатель». Что он делает? Иначе говоря, каковы задачи литературы?

Если по-платоновски считать, что художник идет вслед за жизнью (подражая вещам, которые суть подражания идеям), то приходится признать литературу «способом символического удовлетворения». Таковое удовлетворение предлагают читателю авторы боевиков, любовных романов и детективов. Заметим: взамен на деньги и популярность, то есть — власть над рынком, вполне реальную власть. Таким образом, художник-платоник обменивает символические формы удовлетворения на удовлетворение вполне реальное. И уже не платоник он, а стоик (если помните, Сенека считал, что искусство является разновидностью материального производства).

А если по-аристотелевски считать, что искусство опережает жизнь (грубо говоря, продуцирует сами идеи), возникает вопрос о мотивах писательства. Ощущать себя демиургом? Быть в ответе за будущее? Помилуйте, нескромно как. Уж не является ли тут мотивом стремление все к тому же символическому удовлетворению, только предназначенному уже для себя, а не для другого? Не участвуя в материальном (хотя бы символически-материальном) производстве, художник «эпикуреец», тем не менее, потребляет некоторый материальный продукт (ездит на метро, жрёт), и вот мы уже видим, как вырисовывается обидная для филистера схема «символическое удовлетворение себе — в обмен на реальное удовлетворение тоже себе». Неудивительно, что филистер эпикурейца всячески чморит и не любит.

Не случайно возник тревоживший умы как Пушкина, так и Писарева вопрос о «пользе». Либо литература «воспитывает», либо развлекает, либо — пользы нет. Как помним, Пушкин разрешил вопрос посредством «идите нахуй». Писарев написал «сам иди». Но вернемся к своим баранам.

В отличие от писателя (в высшем эпикурейском смысле) критик ориентирован на конкретный предмет (то, что Кузьмин называет «находиться позади книги») и на конкретный объект (книгу, предположительно, кто-то уже читал).

А если не читал? А привычка к объекту осталась? Тогда критику приходится ориентироваться на своего читателя, и слово его становится самоценным. Последние десять лет все только и говорят об этом процессе превращения критика в писателя, и не надо Дмитрию придуриваться, будто бы он не слышал.

Впрочем, у него в этом вопросе уже подстелено: см. «Бронзовый век», — оказывается, у нас во всю читают серьезную литературу, за уши не оттащишь.

Тогда впору поговорить о категориальном статусе понятия «критик». Критика — она что делает? И вот тут кузьминский ответ «интерпретирует глубинные уровни текста, приближая к единственно правильному его пониманию» поразил меня в самую пуповину.

Дмитрий, вы… совсем простой, что ли?

Уж простите, не повернулся язык обругать вас «позитивистом». Когда бы просто «правильное», так ведь — «единственно правильное»! Служба спасения выносит трупы детей, стариков и женщин.

«Интерпретирует» — это значит предлагает дополнительный способ прочтения. Не путайте интерпретацию с анализом, вы же на литературоведа учились… Дополнительный — вы слыхали про «Дополнительности принцип»? Это когда, грубо говоря, истина рождается в взаимодействии исключающих друг друга инвариантов. Интерпретация — инвариант, но и текст (если стоять на позиции интерпретатора) — тоже инвариант! Нет никакого имманентного ему (и тем более «единственно правильного») смысла! Господи, что ж вам дать почитать-то?.. Изера? Бахтина? Гаспарова Бэ? Крылья опускаются, пойду еще вина выпью.

Допустим, что вы имели в виду не интерпретацию, а анализ «голубиных уровней текста». Допустим, что при этом перед нами не встает проблема отделения критики от соответствующих этой задаче направлений академического литературоведения. Тогда все становится более или менее ясно.

Вы тогда принадлежите к разновидности квазилитературных зануд, которые озабочены лишь одним — исчерпать текст, прикончить его, нащупав «точку сборки» и надавив на нее побольнее. С удовольствием вспоминаю давешнее признание то ли Жолковского, то ли Щеглова о том, что обертку печенья анализировать интереснее, чем стишок Пушкина: ее смысловая структура концептуальней. А откровения рецептивной эстетики и лотмановской семиотики прошли мимо вас, с чем вас немедленно и поздравляю.

…А потому вы к убийцам смысла принадлежите, что по натуре — человек честолюбивый и тщеславный. Одно душит другое: ваше тщеславие мешает вашему честолюбию. Вы хотите быть авторитетом, «последней инстанцией», Учителем, который все разъясняет. (А если разъяснять нечего, то какой же тогда Учитель? Не-е, так нельзя…) Ваше тщеславие делает вас глупым. Оно не дает развиться в вас чувству юмора: вот и мое письмо вы сочли «оторопелым», не найдя в нем привычного хамства, — думаете, решил уступить вам эту разработанную жилу? Дудки, ну да не важно.

Интерлюдия

Слава Курицын, я никогда не забуду, как ты мне однажды дал доесть половину своей отбивной (в «Пирогах», и еще два куска селедки). И даже подарил Маринину, только я ее сразу потерял, в красной обложке. И предлагал покурить анаши, которой у тебя дома целый мешок, но не на продажу, а тiлькi для сэбе. И показывал всамделишный пистолет, на который у тебя есть разрешение, только ты его потерял. Кура, ты святой человек. Проси, чего хочешь. Особенно, если когда полизать что.

Зачем критика

Перейдем ко второй задаче критики «по Кузьмину» — к постановке в контекст (литературный, общекультурный, социальный). Понятно, что само по себе произведение литературы существовать прав не имеет. Понятно, что если кто-нибудь, не дай бог, изобретет что-нибудь уже изобретенное и запатентованное, монополия на продвижение смысла к логическому концу будет нарушена. Понятно, что тут требуется серьезность и согласованность усилий, потому что заниматься литературой — это то же самое, что телегу в гору толкать.

Непонятно только, чем задача введения в социальный контекст отличается от того, о чем пишет Куталов-Постолль. Определяя место писателя на литературных нарах, вы точно так же тянете одеяло на себя. Помните, когда Толстой написал книжку и его спросили, о чем? Он ответил: ну вот, с первой до последней буквы — об этом. По вашему, критик должен возмутиться: нихуя! Не об этом, а… (и перефразировать). Хоть вы и думаете, что ваш парафраз явит собой квинтэссенцию смысла, на деле он будет просто самодовольной попыткой взгромоздить над неразумным внеконтекстным писателем собственную писанину, которую ведь тоже кому-то надо в контекст вводить …

Позади книжки, но впереди писателя — такова ваша позиция. Именно к вам относятся упреки в наличии комплекса вторичности, которые во все времена предъявляют критике. А к Постолль они не относятся: он впереди и того, и другого, то есть вообще по ту сторону вопроса. Это, во-первых, остроумно, во-вторых смело. У вас бы ни смелости, ни остроумия не хватило.

Перейдем к позитиву.

Критика (не «исторически», а по факту) — это литература о социальных аспектах бытования литературы (что и отличает ее от истории литературы и герменевтики). Чтобы не дублировать науку-литературоведение, критики пишут не о романах, а о литературных премиях, в которых романы участвуют, не о героях, а об их авторах. Таким образом они ориентируются не на «вторую знаковую систему» (текст), а на «первую», невольно уравнивая себя с писателями, которые тоже на нее ориентируются. Вот и вся загадка «Путина с пивом».

Вам бы стать литературоведом, Дима. Вас, верно, в литературоведы тщеславие не пустило (там дедовщина покруче, чем в литкритике). Меня-то туда не пустила ленность мысли. А вот у вас бы наверняка вышло.

Вялые варианты

Авторы

Сборники