Правила боя

Всю жизнь ненавидел занятия музыкой, хотя завидовал музыкантам. Если б можно было сразу играть, не учась, я бы играл. Что и пробовалось — вместо разучивания пьесок сикось-накось сочинять свои, чтобы легче. А потом и вовсе прятаться от преподавателя Виктора Ивановича с большими усами.

Минут за двадцать, а то для надежности и за час до урока убегал из дому и долго ходил по остывающим к зиме окрестностям среди по-тарковски брутальных пейзажей. Рыжая неживая трава, к тому вся же мокрая, вечные сумерки и выступающие из тумана очертания вечных заводских свалок. Зато любил читать книжки про «Битлз» и Джона Леннона (про Маккартни не любил — слишком он какой-то успешный).

А Серёжа Бондарь любил про Маккартни и мечтал «сколотить группу». Во втором классе мы с ним пару раз ходили вместе из школы. Он носил мешочек со сменной обувью привязанным к пуговице школьной куртки и однажды полушёпотом спел мне песню на мотив Анны Герман: «Светит незнакомая пизда, снова мы оторваны от хуя»… Помню, как глубоко я был потрясён.

К девятому классу Серёжины музыкальные предпочтения сместились в сторону Маккартни и ансамбля «Весёлые ребята». Дима Патрушев стучал по пионерскому барабану, а Бондарь с Мишей Мышкевичем извлекали из гитар на редкость унылые и однообразные звуки. Унылость была принципиальным моментом: из битловского ассортимента Серёжа предпочитал «Гёооорлс» и «Джуууули-я», приписывая их авторство своему кумиру (с чем я, кстати, был горячо согласен).

А в книжке Альберта Голдмана «Джон Леннон», про которую мне тут недавно задали написать, есть такой врезавшийся в память пассаж: «И вдруг, словно ниоткуда, подобно кораблю призраку, чья корма ещё не освободилась ото льда, раздался полный безысходной решимости голос Леннона, привносящий извечную ноту грусти».

«Ледяной горою айсберг из тумана вырастает». Не говоря уже о том, что слово «корма» с ударением на последний слог для меня — бывалого моряка — означает исключительно жопу. А всё равно почему-то красиво.

Потом в журнале «Ровесник» напечатали его фотографию — с кое-как торчащими волосами, в свитере и очках. И такие усталые глаза. Но главное, конечно, свитер — с оттянутым воротом и такой, знаете, тонкий. А не как у Хемингуэя. Я по памяти нацарапал этот портрет гвоздём на стенке сортира. Не простого, конечно, сортира, а того, за кирпичными стенками которого прошло моё детство. Где я какал, писал, наблюдал пауков, поджигал газеты, и дрочил на «Советский экран» с Софией Лорен. Там было, как это сказать… В общем, надёжно.

Ну вот, я его нацарапал прямо с корточек, на физиологически удобной высоте, и отношения с Ленноном с тех пор установились у нас самые что ни есть интимные. Не в том смысле, что хотелось пристроится к нему вместо Эпстайна, а в том, что он теперь был типа Свидетель.

Потом, когда Леннона убил человек с фамилией, чем-то похожей на фамилию «Эпстайн» (тогда ещё было покушение на Рейгана, про которое даже в журнале «Крокодил» напечатали преинтереснейшие картинки), наши места поменялись. Начав почитывать популярные биографии и послушивать забавные песенки, типа «I so tired» или «Tomorrow Never Knows», я сделался невольным (в смысле, что не очень-то и хотелось) специалистом по его превратной натуре.

Леннон был, — как бы это сказать, — типичный Муций. Но поскольку прочитать спрятанный под ссылкой текст (пусть там помещён только малый его кусочек) не в человеческих силах, надо объяснить, что Муций — это просто такой мудак. Только в высоком смысле. Из разных воспоминаний о своей жизни он более всего дорожит теми, что связаны с разочарованиями, дерьмом и всякой обидой. И каждый раз, когда представляется возможность совершить (или не совершать) очередной поступок, выбирает именно то развитие событий, о котором потом будет что вспомнить.

Это ещё называется «увлекаться». Когда мы говорим «я увлечён», мы ведь редко задумываемся, куда и кем. Зато именно в минуты, часы, а иногда и томительные месяцы очередных «увлечений», совершаем самые примечательные с точки зрения последующей биографии поступки. Иногда они определяют всю твою последующую жизнь, независимо от того, увлечён ты будешь ей или нет.

Осознанность очередного дерьма, то что романтичный Голдман назвал «безысходной решимостью», и придаёт мудачизму Джона Муция должную высоту. Забавно, но вспоминая, что причиной послужило написанию о жизни его романа, обнаружил, что факторов было два. Первый, что всегда на уме — это фильм про Форреста Гампа, как пушинка летит, и как Келли сдохла, и даже ещё в одном месте был Джон Леннон и сказал «and no religion too».

А вторым было — именно о самом Ленноне демонстрация по телевиденью фильма, который записан был на кассету и прослушивался в качестве фона, а иногда и просматривался ещё. И в ранней редакции там были из него обширнейшие цитаты, но потом сработала внутренняя цензура и их, самые очевиднейшие следы, самые декларативные, так сказать, моменты безжалостно удалила

Бла бла бла

Вялые варианты

Авторы

Сборники