Продолжение огурца

Стеклянные шарики

А то погрузить руки в прохладный песок, поднести песок к рукам и ногам, окунуться во влажную россыпь песка, умыться влажным силиконовым ароматом.

Накануне, натирая мозоли ножницами (кольца покрыты облупленной зелёной эмалью) вырезал из толстого картона солдатиков, раскрашивал карандашами, чтобы «бомбить».

Но не этот факт беспокоит душу, не материальные факты культуры, а — весна. Да, дорогие друзья, весна струит в окно солнечные флюиды. Цветение дерев, прополка, обработка бордосской жидкостью. По вечерам жгут листья — это невыносимо. Огромный мир детства, с его запахами и тенистыми закоулками, с чердаком, кучей сараев и зарослями хрена, ну и также с другими волнующими раздольями превратился в маленькую болезненную точку где-то повыше брюха, пониже спины. Она спрятана там внутри, и бывает трудно её извлечь, чтобы утвердить перед мысленным взором.

Флюиды спешат на помощь — мысленно шарим по утерянному хозяйству. Монументальные бочки с пшеницой пахнут мышами. Цементный пол покрыт благородной пылью. Много пыли — она хранит запахи, а запахи — это консервы времени. Я когда-то читал, что пристальное внимание к запахам — признак шизофрении. А шизофрения — это сосредоточенность на себе.

Поскольку трудно сказать, что такое «сам» (который течёт и меняется), для сосредоточенности необходим идеальный образ, а идеальный образ нуждается в локализации. Ничто не бывает локализовано так надёжно как прошлое, — вот на нём мы и сосредоточились. А зачем? Трудно сказать. Во всяком случае, каждый человек, фотографирующийся «на память», создаёт идеальный образ, принимая горделивую осанку и скрещивая руки на груди так, чтобы обязательно было видно наручные часы.

Мои доски веранды, и вставленный между ними нож. Мои деревья, многие из которых давно пеньки. Моё бессилие описать принадлежащими всем словами, что такое эти мои пеньки, и моё желание рухнуть с головой на диван.

Мои доски, моё кино. Целлулоидное кино, тайком, на двери сортира. Потому что современный человек связан телефоном по рукам и ногам.

Сны об утраченном времени

Весёлый ветер треплет развевающуюся на солнце прядь. Трава щиплет коленки. Рубашка в желтую и розовую полоску пузырится на этом ветру. Аптека грека. Как звали Грека? По-моему, грека звали «грек». Чтобы избегнуть чересчур праздничной рифмы, говорили либо « в аптеку», либо «у грека», «к греку», и всё было в порядке. «На Верблюдку ездили за валерьянкой». Повсеместная гегемония суффикса ка.

И, если разобраться, в году вовсе не двенадцать месяцев, а только три.

Собственно, локализованность прошлого — это довольно таки непростой вопрос. Скажем, если оно локализовано на целлулоидных плёнках, а плёнки — в чёрных пластмассовых коробках с надписью «фильмостат», а коробки локализованы под столом — то это понятно. Но те дискретные единицы прошлого, которые не охвчены плёнками с регулярностью тридцать два кадра в секунду, локализованы непонятно где, по крайней мере, на первый взгляд непонятно.

Скажем, они есть в покрытой трещинами стене, но бывает трудно извлечь оттуда кнопку «пуск», чтобы утопить её перед мысленным взором.

Что находится за поворотом реки?

Эмалированый таз, жестяное ведро, кусок шланга, ночь пахнет деревней, река распространяет сырость: тина, белёсые корни осота и камышей, кружева лягушачьей икры, впрочем, «кружева» это уже слишком. Ночь пахнет деревней, деревня пахнет рекой, река мучительно ускользает за поворот, за утыканные соловьями кусты черёмухи и бузины. Я бегу по кочкам с большим сачком, большие летучие мыши и сонные, невыспавшиеся караси попадают в него. Я бегу с сачком за рекой, но она, проворно перебирая рёбрами, ускользает за поворот. Остатки реки плещутся в тазу и ведре.

Пасмурный день, надёжно балансируя на грани дождя, пахнет навозом и речным илом. Ил и навоз — это одно и то же: в древнем Египте илом удобряли поля. Я так думаю, что ил — это рыбье дерьмо.

детство, проведённое среди желудей

Вялые варианты

Авторы

Сборники