Мои последние двери — III

Предудыщие выпуски:

• 1 часть. ПЕРВЫЙ ВЫХОД
• 2 часть. ВТОРОЙ ВЫХОД

Выйти на улицу, гляньть по сторонам, распевал рядом со мной слепой старик Панкратьев, гляньть по сторонам, тарам-парам-пам-пам. Я выстукивал на пустых пластмассовых ведрах: тарам-парам-пам-пам, тудум-гудум-бум-бум. Нынешним летом вошло в моду образовывать уличные дуэты. Наш дуэт со стариком Панкратьевым был на диво хорош. Старик выглядел весьма ухоженно — карамельного цвета костюмчик ладно сидел на нем, прическа выдавала старания опытного парикмахера, а ажурная, с вытачками, повязка из сатина делало его лицо похожим на вырубленный из камня предмет для души: голову его хотелось потрогать и унести с собой. Сжимая-разжимая меха аккордеона, Панкратьев иногда пускался в пляс, чем вызывал всеобщее одобрение. На меня мало обращали внимание, но это было справедливо: лидером в нашем дуэте несомненно был старик Панкратьев. Скоро мы закончили выступление, и в моей записной книжке оказалось несколько свежих записей; день удался на славу. Старик Панкратьев снял повязку, одел свои обычные темные очки, вооружился палочкой, и я вызвался проводить его до метро.

— А что, юноша, — говорил старик Панкратьев, цепко поспевая за мной, — не выведешь ли, часом, старика через последние двери?

Он останавливался, приседал и начинал беззвучно смеяться. Потом мы двигались дальше, я жевал булку с марципаном, старик постукивал по асфальту палкой и рассказывал мне разные истории.

— Посмотришь этак назад, — удивлялся сам себе Панкратьев, — и что видно-то? Что вспомнишь, чему порадуешься? Скажу так: целомудренны мы были, голубчик Премиум, не то что вы сейчас. Как же это, захотел да и вышел просто так, не по потребности. К этому же готовиться нужно, последние двери они ж свет истины несут. Но потому и опасно бывает через них выходить из метро.

— Я вон, — продолжал он, — когда первый-то раз выходил, так все парадное на мне надето было, все чистое, как перед смертью. Вон оно как. Не то дело сейчас, так и норовят, черти, выскочить абы как, прости господи. А и поимел я опыту жизненного после первого выхода поболе, чем потом на комсомольских стройках.

Он остановился и погрозил кому-то своей палкой.

— Слышишь, юноша, — сказал он в пространство, — знай дело, уважай метро.

Прохожие скользнули по нам взглядами, а какой-то малолетний схватил свою мать за подол юбки и стал тыкать в нас пальцами, улыбаясь и глядя сквозь старика куда-то в недра Александровского сада.

Панкратьеву нужна была зеленая ветка метро, а я собирался поехать на какую-нибудь станцию, где еще не был. Я проводил его на платформу, дождался следующего поезда и помог ему зайти в вагон. Мы распрощались до следующего выступления, которое запланировали на ближайшие выходные. Старик Панкратьев обещал познакомить меня со своими внуками, и сказал, что предчувствует некие силовые линии, которые коснутся нас вскользь, принеся моток пространных следствий из некоей цепи событий. На этом мы и расстались.

Вскоре обнаружилась потенциально интересная станция, носившая странное название Кожуховская. Прелестно, подумал я, почему бы не посмотреть, что за народ там обитает, какие деревья растут, что продают на рынках? Для придания мероприятию должной торжественности, я решил выйти через последние двери последнего вагона. Я рассудил, что день прошел славно, перспективы на ближайшее будущее ясны, а значит можно подытожить это вечерним приключением.

Трясясь в вагоне, я думал о том, как неплохо удалось мне обустроить нынешнее лето. Выступления помимо неплохого заработка давали возможность хорошо загореть, завести кучу интересных знакомств и при особенно удачном раскладе — избежать летнего призыва на дачные войны. Я с содроганием вспоминал прошлогодние дачные битвы, когда я сидел в доме уездного аптекаря, а нас осаждали со всех сторон жуткого вида терминаторы, нанятые его соседом. В этой войне наша сторона проигрывала, что не предвещало ничего хорошего: если бы мой наниматель проиграл, все мое жалованье целиком ушло бы на компенсацию ущерба, причиненного победителями. Мы до этого держались в целом неплохо, но в тот дурацкий вечер два основных наших силача — грузчик с АЗЛК, задумчивый штангист по кличке Генка-Буддист, и студент с филфака, вечно ходивший уткнувшись носом в книжку — отлучились в город за вином и дамами. Мы оборонялись как герои — пели гимны, садились в шпагат и бросали из окон боевые корнеплоды — но неприятель намного превосходил нас в живой силе и технике. Когда два вражеских мини-трактора ворвались на нашу территорию, смяв забор и разметав стратегически важную кучу компоста, мы были вынуждены выбросить из окон белую простыню. Затем последовала капитуляция и жестокие репарации; в результате я и все наемники остались без денег, а наш хозяин, мужественный аптекарь — без половины своего дачного участка. Кроме того, его обязали к сезонной помощи в сборе урожая. По счастливому стечению обстоятельств мне удалось избежать подобной участи, и осенью я продолжил обучаться точным наукам в своем университете.

Граждане пассажиры, будьте осторожны при выходе из последней двери последнего вагона, сказал машинист хорошо налаженным голосом, двери захлопнулись, и я вышел на перрон. Никто не вышел из поезда, что было довольно удивительно. Платформа была пуста как глаза нашего институтского профессора по коллоидной химии. Про себя я подивился этому неприятному сравнению, но решил не придавать значения мелкому сбою своего воображения.

Выйдя в город, я обнаружил полное отсутствие людей на улицах. Время было непозднее, ранние сумерки, что-то около 8-9 часов, и улицы были пусты, точно все лотки вместе с прилегающими к ним машинами и случайными прохожими слизал язык огромного бультерьера. Я опять поразился такому некорректному сравнению; у меня возникло слабое ощущение, что кто-то за меня думает, кто-то сильный и неприятный. Во всяком случае образы, возникавшие в моей голове были, во-первых, далеки от того, чтобы называть их своими, а во-вторых, они были какие-то прилипчивые, что ли. Тянули за собой другие. Тут бы мне вспомнить золотые слова старика Панкратьева и поворотить назад в метро, и поехать домой, но какая-то упертость возникла вдруг. Я медленно пошел по близлежащей улице, намереваясь осмотреть квартал.

Тополя вовсю пылили пухом, но спички я забыл дома, и теперь, глядя на белое море под моими ногами, я обильно жалел об отсутствии огня. Потихоньку я дошел до первого перекрестка и повернул направо. Улица была приятной формы, она шла прямо, как моя рука, если ее вытянуть, и дважды немного поворачивала в стороны, как если бы я согнул руку в локте и оттопырил в другую сторону кисть. Затрудненные метафоры неожиданно перестали меня волновать, и я начал даже получать какое-то смутное удовольствие от этого. Я благополучно миновал первый поворот и только собрался спеть что-нибудь подобающее своему исследовательскому порыву, как вдруг распахнулось окно второго этажа в доме, мимо которого я шел, и громкий возглас заставил меня остановиться.

— Премиум, дружище!

Это оказался мой бывший соратник Генка-Буддист, он тряс огромными руками, в каждой из которых было зажато по бутылке вина.

— Давай, — кричал он, — заходи, чувак, ко мне, тут приятная компания, тебе понравится.

Насколько я знал, Буддист жил совсем в другом районе, где-то в Свиблово, но с другой стороны, он мог быть здесь в гостях. Я зашел в подъезд. Лестница была местами без перил, от выщербленных ступеней веяло чем-то потусторонним, к этому добавлялись архетипичные надписи на стенах и заскорузлые, с мутными глазками двери. Поднявшись на второй этаж, я позвонил в одну из них.

— Заходи, заходи, — крикнули весело из квартиры.

Я осторожно приоткрыл покрытую толстым слоем пыли дверь и вошел внутрь.

Коридор, как я и ожидал, тянулся сквозь весь дом и терялся где-то в его недрах. Я осторожно шел по нему, поочередно приотворяя двери и заглядывая в помещения. Когда я дошел примерно до середины, я почти уже не сомневался, что все комнаты окажутся пусты. Так оно и было. Возвращаясь назад, я небрежно насвистывал и мимолетно жалел о том, что каким-то образом сумел разминуться с Генкой-Буддистом, а стало быть, потерял обещанное мне вино и подразумевавшееся общество милых дам. Уже дойдя до порога, я неожиданно решил заглянуть в первую по ходу дверь. Я открыл ее и вошел внутрь. За столом в центре комнаты, спиной ко мне, сидел странного вида гражданин. Несмотря на жару, на нем было пальто из синего драпа, расшитое на спине бисером на манер рубашек детей-цветов из 60-х годов. Большая зеленая шляпа и разношенные ботинки без шнурков довершали этот образ. Я подумал: ну вот я и пришел, дорогой сиделец.

Мужчина повернулся ко мне.

— Соавтор, — сказал он, — меня зовут Виктор Соавтор.

Я в свою очередь представился, и Виктор предложил мне сесть за стол. На столе стояли две пустые бутылки из под вина. Я сел за стол и вдруг вспомнил, где я видел этого человека: в рекламе какого-то туристического агентства он приглашал всех желающих посетить некий остров в Тихом океане, посетив который, вы станете намного привлекательней и одиозней. Реклама эта запомнилась мне именно из-за дурацкого этого человека и дурацкого призыва. Что же подумал я, Буддист ушел, и я скоро уйду тоже.

— Я скоро уйду тоже, — сказал я, — а где, кстати, мой товарищ?

— Ваш товарищ ожидал вас, — отвечал Виктор, — но поскольку вы не пришли вовремя, он не смог дождаться вас и ушел. И вы уйдете, что да, то да. Только не сейчас. Кстати, какая комната вам приглянулась больше других?

Я не запомнил ни одной комнаты, они все были одинаково пусты и ничего примечательного, за что могла бы уцепиться память, в них не было.

— Комнаты были пусты, — сказал я, — и ничего примечательного, за что могла бы уцепиться память, в них не было. В них невозможно жить.

Виктор откинулся на спинку стула и захохотал. Отсмеявшись, он сказал:

— Это только на первый взгляд может так показаться. Потом ничего, можно привыкнуть.

Он залез в карман своего пальто, извлек из него несколько бумажек и начал их разворачивать. Я смог хорошо рассмотреть его. Когда он смотрел в сторону, как сейчас на клочки бумаги, мне казалось, что он смотрит прямо мне в глаза; когда же он смотрел мне в глаза, я не видел его взгляда, он рассеивался где-то в пространстве. На щеках его отросла густая щетина, но в этой запущенности угадывалась некая преднамеренность. В ушах у него виднелись ватки, видно, он страдал отитом.

— Позвольте, я расскажу вам о вашей задаче. — Виктор протянул мне бумажки. — Тут записаны слова, и вам надо из этих слов составить некую цепочку. Важно, чтобы цепочка эта оказалась настоящей. Если вы будете делать ошибки, вам будет несколько неудобно общаться со мной. Впрочем, делать ошибки вы будете в любом случае. Только постарайтесь по возможности сократить их число. И да — на все это дело вам отведено три попытки. Ну да что поделать, банальная жизнь сулит нам банальные цифры.

Я взглянул на бумажки. Их было штук двенадцать. Сосчитав их, я выяснил точное число; их оказалось семь или восемь. В каждой было крупным неровным почерком написано одно только слово.

— Вот вам листок бумаги и ручка. Когда запишите первую комбинацию, зачитайте мне.

Минут пять я вертел в руках бумажки со словами, придумывая, какую осмысленную фразу мог бы из них составить. Наконец, я записал их в ряд наобум, не найдя лучшего варианта.

— Я готов, — объявил я.

— Сейчас, — Виктор извлек из кармана черные очки, — сейчас.

Он надел очки и повернулся ко мне в профиль.

— Начинайте.

Я зачитал ему ряд:

— Кровать, плюшка, синий, хоккеист, здравница, соблазн, приход, россыпи.

Минуту Виктор размышлял. Я встал и прошелся по комнате. Возле окна я задержался. Улица была столь же пустынна, как и тогда, когда я шел сюда, сумерки размывали силуэты деревьев, с которых неустанно осыпался пух. Хотя на улице никого не было, она вдруг наполнилась шумами: гудели автомобили, раздавались отдельные голоса, какая-то ругань возникла вдруг, закричали вороны и что-то под окнами пронзительно заскрипело. Ошибся, дружок, подумалось внезапно, тонка цепочка.

— Экая бессмыслица, — произнес Виктор наконец. — Тонка цепочка-то. Ошибся наш дружок.

Он снял очки и довольно улыбнулся. Сейчас в минус один запишет мне, подумал я.

— Минус один в твою пользу, голубчик Премиум, — произнес Виктор. — Шумы будут теперь преследовать тебя повсюду. Посуди сам, — перешел он на "ты". — Под матрацем лежит черствая плюшка, хоккеист напился или его удачно прижали к борту, в последнем случае неплохо бы поместить его в здравницу, соблазн тут совсем ни к черту, приход не то наркотический, не то церковный, а картина неясных россыпей — не сознания ли? — премило завершает весь этот бред. Первые четыре слова еще туда-сюда, поэтому только привычные тебе городские шумы, с примесью, правда, неких непонятных. Ладно, могло быть и хуже, валяй дальше.

Он заметно охладел ко мне, видно, он ожидал от этого занятия каких-то определенных, насыщенных смыслом событийно-пространственных рядов. Я смешал бумажки в кучу и после нескольких минут раздумий записал такую последовательность: синий, приход, здравница, кровать, россыпи, соблазн, хоккеист, плюшка. И отдал своему немилостивому экзаменатору.

Виктор на этот раз задумался надолго. Я выглянул в коридор: никого там не было, ничьих шагов, ничьего шепота, ни даже полета шмеля или мяуканья какой заплутавшей кошки. Ничего. И куда же пропал Генка-Буддист? Его ли это пустые бутылки на столе? В коридоре вдруг что-то задрожало, как будто кто-то полупрозрачный прошелся по нему. Двери скрипнули и начали отворяться, лампочки замигали, пробежала из двери в дверь большая собака.

— Эй, — сказал Виктор, — поди-ка сюда.

Лицо его потемнело, глаза по-прежнему смотрели мимо меня, но как-то уже недобро, и левая щека хаотично подергивалась. Я подошел к нему, он положил руки мне на плечи, приблизил ко мне лицо и быстро, дергая носом, обнюхал. Затем он отступил на шаг и сказал:

— Ты удивительный идиот, Премиум Лайтс.

В коридоре, где-то в самых его глубинах раздался грохот, как будто несколько сковородок бросили на пол. Звук этот, вибрируя, медленно угасал, то приближаясь, то удаляясь опять, и это грозило затянуться надолго.

— Синий приход, опять наркотная тема, ты, часом, не аддикт?

— Помилуйте, — сказал я, — Виктор, что за нелепые предположения?

А в голове пронеслось: заикаться будешь в другом месте, здесь такие штуки почитаются за моветон.

— Моветон, Премиум, это моветон. Сбавь паров-то, а? Такой типичный монохромный писипишный приход. Идем дальше. Попадаем в здравницу, лежим на кровати, подымают нас физиологической водицей. Потом начинаются россыпи. С чего бы вдруг? Да не с чего, разумеется. Такова наша прихоть. Ладно, пусть будут россыпи таблеток, что ли. Чувствуешь, что вырисовывается? Одномерное пространство, убогое такое, без изюминки. Поддавшись неведомому соблазну, наш больной покидает клинику, идет на хоккей — так? Идет на хоккей смотреть на плюшку, которая шайба. Поразительно скучная интрига.

— Ну, это вы так себе нафантазировали, — сказал я. — Можно все трактовать по другому.

— Нет, — улыбнулся Виктор, — ошибаешься. Ты так составил ряд, что его невозможно трактовать по другому. Твоя логика очевидна, это сильно вредит нашей игре. Ты получаешь минус два очка, отсекаешь сам себе пути, а я твоей милостью теряю множество интересных возможностей. Главный здесь ты, не я. Давай последний раз.

— А что будет, если вам не понравится, как я составлю комбинацию в этот раз?

— Да ничего не будет, ничего. Поживешь немного в одной из комнат, подумаешь. А чтобы тебе продуктивней думалось, я поиграю пока на флейте.

Он засунул руку в карман, и в следующий момент в его ладони сидела белая мышь, она шевелилась, щурила глазки и слегка подпрыгивала. Виктор поднес ее к губам и, раздувая щеки, стал дуть ей в бок. Мышь приоткрыла маленькую пасть, и словно адским ветром повеяло — она начала петь. Поет, как прокаженные целуются, выплыла откуда-то мысль. Пение мыши вызывало странный поток ассоциаций. Я сел за стол и попытался сосредоточиться. Как ни странно, мышиное пение ввело меня в какой-то уютный транс, я расслабился, успокоился и разложил перед собой бумажки. Мне показалось, что я вижу ту единственную последовательность слов, которая и есть настоящая. Я вглядывался в клочки бумаги, пока в какой-то момент от них не начал исходить свет красноватых тонов; временами он переходил в фиолетовое свечение. Каждое слово воспринималось в виде образа, образы замелькали, хоккеист в крагах и коньках подпрыгивал на больничной койке, под ним постанывала привлекательная медсестра, на тумбочке лежала огромная творожная ватрушка с приколотой к ней булавкой бумажкой; на бумажке было написано "съешь меня"; синий свет пошатывался в коридоре и россыпи соблазнов проносились перед глазами; ряженые с большим транспарантом в руках, на котором была начертана надпись "приход" приплясывали вокруг стола, звеня бубенцами, горланя песни и махая разноцветными тряпками. Бреговичи приперлись, догадался я. Они бегали вокруг моего стола, схватившись за руки, Виктор Соавтор раскручивал мышь за хвост, и та издавала дребезжащие звуки, стены стали опасно накреняться, и я подумал, что дом умрет раньше, чем мне удастся из него уйти. Нет, кричал Виктор, нет, ты все сделал неправильно, ты убил меня, ты убил меня! Он остановился и захохотал. Вместе с ним замер и хоровод. Ряженые топтались на месте, не зная чем себя занять, и вдруг от них отделился маленький человечек, подошел ко мне, схватил меня за руку и противным голосом сказал:

— Дядь, пойдем, я напомажу тебе усы.

Виктор хохотал, прикрыв лицо руками, иногда казалось, что хохот его переходит в рыдания.

— Отведите его в самую дальнюю комнату, — кричал он, — дайте ему книги и положите в миску еды. Он будет придумывать слова, пока я не выйду отсюда, пока он не найдет идеальную структуру.

Коротышка резво потащил меня прочь из комнаты. Оказавшись в коридоре, он прибавил шагу; я, спотыкаясь, бежал за ним вслед, его короткая ручка тащила меня как поводок.

— Не оглядывайся, — прошептал он, повернув ко мне голову, и я узнал в нем мою жену Сатурцию.

Не успел я обрадоваться нашему неожиданному свиданию, как сзади сильно загремело; коридор сопровождал наше бегство невероятным грохотом дверей, будто специальные люди захлопывали их. Я на бегу оглянулся: Виктор бежал за нами, полы его пальто развевались; также как меня, его тянула за собой мышь, которую Виктор держал за хвост, мышь летела по воздуху, и пасть ее раззевалась. Двери хлопали, срывались с петель и вылетали в коридор, пробивая стены насквозь, пол за Виктором проваливался, бревна как штыки взвивались вверх. Сатурция сильно дернула меня, и мы побежали быстрее, двери мелькали как черные тромбы на венах. Я постепенно начал приходить в себя и это сравнение гадко впилось в мозг, вызывая отторжение и разлагаясь на глазах. Я выкинул его, не глядя, назад, в Виктора.

Внезапно мы затормозили, прямо перед собой я увидел раскрывающиеся двери вагона. Внутри стояли люди, тускло светились лампочки, и машинист объявлял, что поезд проследует до станции Конечная. Мы вошли в вагон, двери закрылись, и поезд помчал нас то ли в утро, то ли в ночь. Я выдохнул затхлый воздух мертвого дома, который все еще гулял в моих легких. Из моего рта вырвалось облачко, и приняв форму, отдаленно напоминающую домашнюю крысу, исчезло в вентиляционном люке. Глянув в окно, я увидел там лицо Виктора Соавтора; он скалил зубы, закатив глаза, и тянулся ко мне руками; прошивая его насквозь, неслись бесконечный метры кабеля, не причиняя, однако, ему вреда. Я сильно зажмурился и когда открыл глаза, мое отражение подмигнуло мне, я заметил, что глаза у меня набрякли, волосы взъерошены, а рот полуоткрыт.

Потом я почувствовал, что за руку меня кто-то держит. Посмотрев вниз, я обнаружил жену Сатурцию, про которую в спешке бегства успел забыть. Она пристально смотрела мне в глаза, выискивая, видимо, следы нехорошего. Я улыбнулся ей, прошептал слова благодарности, мы сели на свободное место и так и сидели. Поезд мерно постукивал колесами, пассажиры имели отсутствующий вид, машинист скучал в своей кабине. Мутная неопределенность повисла в воздухе, и я хотел поскорее выбраться из метро.

Я написал письмо маме, в котором подробно описал происшедшее. Мама была сильно расстроена моим поступком. Она написала, что я грубо пренебрег предостережением слепого старика Панкратьева, и что если бы не ее материнская интуиция, я бы наверняка остался в том доме, или бы со мной случилось нечто поужаснее. Мама сообщила, что тщательно обдумала это происшествие и пришла к двум выводам. Первое, мне надо воздерживаться от выходов из последних дверей последнего вагона как минимум до второй четверти лунного цикла, то есть недели три, и второе, Виктор Соавтор, возможно, был неким конструктом моего временно расщепленного сознания. Как более агрессивный и сильный, он занял главенствующее положение и мог бы путем игры на крысе и принуждением к составлению бредовых рядов окончательно низвести меня на уровень отголоска чей-то случайной мысли. Возможно, Соавтор существовал на самом деле, и я подпал под его гипнотическое воздействие. Тут мама не была уверена в истинности какого-либо варианта. В любом случае, сказала мама, нам обязательно надо повстречаться, чтобы я посмотрела на тебя, и вообще я соскучилась. Мама похвалила действия моей жены Сатурции, и сказала, что день ото дня их взаимные симпатии возрастают.

Я начал готовиться к визиту мамы, попутно занимая себя учебой и выступлениями со стариком Панкратьевым. Погода навевала умиротворенное настроение, мои мысли больше не тревожили меня, и возможность скорого выхода через последние двери казалась мне все менее и менее безрассудной.

<Вr>Dance

Авторы

Сборники